Виктор Аскоченский - Асмодей нашего времени

Вотъ ужь болѣе недѣли, какъ опущены сторы у оконъ квартиры Софьина; болѣе недѣли, какъ никто не потревожилъ подъѣзднаго колокольчика, да и самого жильца не видать что-то нигдѣ. Особы, которыя имѣютъ страшную охоту все выпытывать да вывѣдывать, начали уже безпокоиться, и нѣкоторыя даже рисковали подсылать горничныхъ и лакеевъ поразвѣдать немножко, хоть бы и окольнымъ путемъ, какъ-дескать, что и почему? Спрашивали наконецъ и Небѣду, но и отъ него ничего не узнали: однихъ Онисимъ Сергеевичъ вовсе не удостоивалъ отвѣтомъ, другіе услышали отъ него только какое-то бормотанье подъ носъ, а инымъ онъ просто говорилъ; "убирайтесь, пожалуста!" – и только. Самъ авторъ не знаетъ, какъ доложить читателямъ о томъ, что намѣренъ предпринять Софьинъ. Одно только удалось намъ подмѣтить, что на другой день, послѣ клубской исторіи, онъ посылалъ Никиту въ Казначейство, и потомъ черезъ часъ на почту съ какимъ-то пакетомъ. Встрѣтившійся съ Никитою поваръ Трухтубаровыхь, состоявшій съ нимъ въ дружескихъ связяхъ и родной братъ Кици – предмета нѣжной страсти его, полюбопытствовалъ было узнать адресъ на пакетѣ, но Никита отвѣчалъ только: "не утруждайтесь, Михайла Кирилычъ, ни льзя-сь. Посылаемъ въ американскія земли, чтобъ клубники оттуда прислали-съ. Катеринѣ Кириловнѣ наше глубочайшее-съ." Вотъ и всѣ свѣдѣнія о Софьинѣ; больше ни имѣется. По уваженію таковыхъ обстоятельствъ, мы по неволѣ должны оставить на время Софьина, и заняться другими дѣйствующими лицами нашего разсказа.

Онисимъ Сергеевичъ напрасно такъ много безпокоился о здоровьѣ своей Marie. Докторъ изъ своихъ лишь видовъ и для того, чтобъ придать болѣе цѣнности своему искуству, навязалъ паціенткѣ своей опасную болѣзнь, а въ сущности, это было не болѣе, какъ нервическое раздраженіе. Дня три Marie пролежала въ постели, да и то лишь потому, что такъ предписалъ докторъ, и что ей не непріятно было видѣть себя предметомъ особенной заботливости и предупредительнаго ухаживанья всего семейства. Къ тому жь она смекнула, что болѣзнь эта очень кстати избавляла ее отъ разныхъ домашнихъ сценъ, которыя иначе неизбежно послѣдовала бы по горячимъ слѣдамъ извѣстнаго произшествія. Подъ теплымъ одѣяломъ, ни кѣмъ небезпокоимая, Marie могла свободно давать волю разнымъ думамъ, соображеніямъ и дѣвическимъ мечтаніямъ. Самолюбіе начинало напѣвать ей, что въ сценѣ, произшедшей между Пустовцевымъ и Софьинымъ, она была лицо немаловажное, что ей даже позавидовать можно, потому что произшествія такого рода бываютъ лишь изъ-за такихъ, которыя стоятъ далеко выше прочихъ смертныхъ, что въ Петербургѣ, какъ проговорилась однажды Соломонида Егоровна, почти всякій день случаются такія исторіи, нисколько впрочемъ не роняющія репутацій прекраснаго пола, а напротивъ дающія счастливицамъ громкое названіе львицъ. Мало-по-малу Marie начала считать себя героиней какого-то романа. Разсужденія и тайныя внушенія Пустовцева и тутъ дѣлали свое дѣло: стоило только прибѣгнуть къ памяти, чтобъ найти ловкіе софизмы, которыми Пустовцевъ умѣлъ убаюкивать крикливый голосъ совѣсти и оправдывать всякую неосторожность своей жертвы, увлекая ее къ чему-то болѣе страшному. Дерзкія выходки его противъ человѣка, ничѣмъ его не оскорбившаго, уступали въ воображеніи Marie бойкой рѣшимости и отвагѣ его, которыя всегда имѣютъ особенную прелесть въ глазахъ молодежи. Зоркая наблюдательность Софьина часъ отъ часу становилась противною самолюбію Marie, и подъ конецъ своей импровизированной болѣзни, она сама уже готова была мстить докучливому аргусу злой насмѣшкой и кровавымъ упрекомъ. Она находила въ отвагѣ своего поклонника рѣшительное доказательство глубокой привязанности къ себѣ, и съ нетерпѣніемъ ожидала позволенія выйти изъ своего лазарета, чтобы приступить къ развязкѣ произшествія, такъ взволновавшаго ея умъ юный и заставившаго сильнѣе биться неопытное сердце. Одно безпокоило Marie, – это гнѣвъ отца и недовольство его Пустовцевымъ на первыхъ порахъ. Она ни могла не слышать нареканій и угрозъ, которыми Онисимъ Сергеичъ щедро осыпалъ этого губернскаго льва; она не безъ трепета взглядывала на отца, когда онъ, суровый и задумчивый, входилъ въ ея комнату, и ежеминутно ожидала разсказа о какой либо болѣе или менѣе непріятной встрѣчѣ с ъПустовцевымъ. Хоть ей и хорошо была извѣстна нерѣшительность отца и любовь его къ н ей: но все таки она опасалась его мгновенныхъ вспышекъ, отъ которыхъ значительно могла пострадать желаемая развязка героически начатаго ею романа.

Что касается до Соломониды Еіоровны, то она была слишкомъ…. какъ бы это сказать… тупа что ли, чтобъ понять толкомъ что нибудь въ этомъ дѣлѣ. Сначала оно ошеломяло ее, но потомъ она попробовала пригнать это произшествіе къ своей любимой аристократической мѣркѣ, и вышло хорошо. Соломонида Егоровна даже рада была тому, что теперь будетъ говорить о ней весь городъ, и что ея Marie можетъ сдѣлаться предметомъ зависти такихъ-то. Вообще, эта барыня готова была шлепнуться въ грязь всемъ корпусомъ, лишь бы заставить говорить о себѣ публику. Она даже удвоила вниманіе къ Marie и стала питать къ ней что-то въ родѣ уваженія; крѣпко хотѣлось ей на первыхъ порахъ упрекнуть дочь свою въ какой-то неосторожности: но поразмысливъ на досугѣ, она никакъ не могла дать себѣ отчета, въ чемъ состояла эта неосторожность, и поступила ли бы она сама иначе, еслибь паче чаянія въ стары годы приключилась и съ ней такая же притча. Такъ дѣло и осталось. Соломонида Егоровна благоразумно рѣшила ждать развязки, предоставивъ себѣ удовольствіе отпустить на этотъ случай нѣсколько подготовленныхъ и давно уже мучившихъ ее высокопарныхъ сентенцій.

Сказать по правдѣ, такъ и Онисимъ-то Сергеевичъ порядочный колпакъ. Мы слышали разговоръ его съ Софьинымъ – это странное сочетаніе истиннаго родительскаго чувства съ непостижимой и непростительной безпечностью; были свидѣтелями горячаго, но не совсѣмъ благоразумнаго заступничества его за Софьина предъ посѣтителями Клуба: но на томъ вѣдь все и кончилось. Онисимъ Сергеичъ, пойманный въ расплохъ такимъ неожиданнымъ событіемъ, напалъ на одну мысль – помѣшать дуэли, которая могла повредить репутаціи Marie, не подумавъ о томъ нисколько, что "злые языки страшнѣе пистолета", и что имя его дочери все-таки будетъ гулять въ толпѣ, изорванное сплетнями, клеветой и насмѣшкой. Онъ безошибочно разсчиталъ на благородство и твердость нравственныхъ правилъ Софьина: но и тутъ опять не поразмыслилъ о той великой жертвѣ, какую заставляетъ приносить человѣка, живущаго въ обществѣ и неизбѣжно подчиненнаго его драконовымъ законамъ. Достигнувъ желаемаго, хоть и съ ущербомъ чести и спокойствія неосторожно-снисходителыіаго человѣка, Онисимъ Сергеичъ успокоился, а перебранка съ клубскими почти убѣдила его въ томъ, что главное съ его стороны уже сдѣлано, что осталось ужь пустое – разбить враждебныя Софьину мнѣнія, засѣвшія по угламъ гостиныхъ и въ тиши кабинетовъ. Но одному только Небѣдѣ не могла быть понятною ошибка такого взгляда…. Разтративъ весь запасъ энергіи, Небѣда пустился кстати и некстати декламировать апологіи Софьину, и не видя возраженій и горячихъ репликъ, самъ началъ помаленьку ослаблять сильныя мѣста своихъ апологій, думая этимъ окончательно преклонить противниковъ на сторону своего protegée, и кончилъ тѣмъ, что и самъ сдѣлался смѣшнымъ и Софьина съ ногъ до головы облѣпилъ грязью. Въ первые дни, встрѣчаясь съ Пустовцевымъ, Небѣда отворачивался отъ него и даже не хотѣлъ приподнимать шляпы на его вѣжливый поклонъ, – и опять попалъ въ смѣшную ошибку, показавъ себя разобиженнымъ ребенкомъ. Не далѣе однакожь, какъ черезъ недѣлю, на четвергѣ у Трухтубаровыхъ, Небѣда, по нарочитому старанію хозянна, усѣлся съ Пустовцевымъ въ страстно-любимый имъ ералашъ, и къ концу игры весело уже разговаривалъ съ своимъ недругомъ; ибо Пустовцевъ, всегда ловкій и находчивый, умѣлъ и въ этотъ разъ поддѣлаться къ Небѣдѣ, то открывая ходъ съ той карты, которая рѣшительно наклоняла игру въ пользу Онисима Сергеевича, то дѣлая намѣренныя ошибки, отъ которыхъ Небѣда приходилъ въ восторгъ и увѣрялъ всѣхъ и каждаго, что онъ не узнаетъ Валеріана Ильича, и что теперь онъ – Небѣда просто непобѣдимъ. Послѣ ужина, когда Онисимъ Сергеевичъ, подъ вліяніемъ любимаго имъ лафита, началъ говорить о Софьинѣ, разчетливый Пустовцевъ изъявилъ сожалѣніе о произшедшемъ между ними такъ кстати, обвинилъ себя, по видимому, такъ искренно, что Небѣда крѣпко пожалъ ему руку и просилъ забыть все, и даже, если можно, помириться съ Софьинымъ. Всѣ видѣвшіе и слышавшіе это въ одинъ голосъ назвали Небѣду простофилей, а Пустовцева умнымъ и ловкимъ человѣкомъ.