Виктор Аскоченский - Асмодей нашего времени

Въ непродолжительномъ времени на воротахъ квартиры Небѣды проходящіе читали слѣдующую надпись: "сей домъ прадаеца и взаймы адаетца, а о цене спрасить у хозяина.". Онисимъ Сергеевичъ, получилъ отставку, немедленно выѣхалъ изъ города, гдѣ такъ поносно осмѣяна была его ничѣмъ ни запятнанная честь и доброе имя.

Грустно и печально было его разставанье съ дочерью, въ которой онъ когда-то души не слышалъ. Въ послѣднія минуты прощанья уже готово было сорваться съ устъ его слово примиренія, уже онъ протянулъ было отцовскія объятія къ преступной дочери: но раздавшійся подъ окнами громкій смѣхъ какихъ-то молодыхъ людей снова оледѣнилъ сердце оскорбленнаго отца. Онъ отвернулся отъ Marie и произнесъ какъ-то напряженно: "Богъ тебя да помилуетъ! Живите, какъ знаете!"

О отошла отверженная дочь отъ любившаго ее отца….. Села она, бѣдная, одна-одинешенька, и залилась горькими слезами. Соломонида Егоровна, вся расплаканная, подошла къ отринутой, и обвивъ рукою шею дочери, другою разглаживала густые волосы, успокоивая ее нѣжными словами.

– Ахъ, маменька, маменька, говорила сквозь рыданія бѣдная Marie, вѣдь я сирота уже!

– Богъ съ тобою, другъ мой! Мы еще живы; отъ чегожь ты сирота?

– Вы не мои.

– Какъ тебѣ, Маша, не грѣхъ отказываться отъ насъ!

– Не я отказываюсь, маменька, а отъ меня отказались.

– И, полно! Чего ты смотришь на отца? Вѣдь онъ всегда такой на первыхъ порахъ, а послѣ уходится, и все пойдетъ хорошо.

– Вѣрю, только не со мною. Мнѣ ужь не видать его ласкъ, мнѣ ужь….

И снова зарыдала отринутая дочь. Соломонида Егоровна утѣшала ее, какъ умѣла: но и не Marie замѣтила бы во всякомъ словѣ матери невѣрность и непрочность убѣжденій.

– Не надолго я съ вами, маменька, сказала Marie послѣ продолжительнаго молчанія.

– Чтожь дѣлать-то, другъ мой? Нельзя же откладывать, когда все уже готово.

– Пріѣдете ли вы проводить меня?

– Да развѣ ты сбираешься куда?

– Сбираюсь, маменька, и въ дальнюю-дальнюю дорогу. Вы видите, въ какомъ я положеніи: но не видите, что тоска изгрызла уже мое сердце, что съ развязкой моего стыда я развяжусь и съ жизнію… Маменька! Поминайте…. меня… въ молитвахъ вашихъ! Скоро, скоро не будетъ меня на этомъ свѣтѣ!

Соломонида Егоровна рыдала. Сердце матери болѣзненно соглашалось съ пророческими словами дочери…

– Богъ милостивъ, Маша; все пройдетъ, говорила она, сама искренно не вѣря словамъ своимъ. Ты будешь жива, здорова, и къ намъ еще пріѣдешь.

– Нѣтъ, маменька, не пріѣду. Я знаю, что у меня чахотка. Но не то меня мучитъ, милая маменька! Смерть мнѣ не страшна; я даже съ радостію встрѣчу ее… но Валеріанъ – Валеріанъ, – вотъ кто не даетъ мнѣ умереть покойно! онъ сталъ такъ мраченъ, что въ иную пору и я боюсь подойти къ нему. Знаете ли, что онъ сдѣлалъ недавно? Мнѣ прислали изъ Кіева кипарисную икону Богоматери съ святыми угодниками; я оставила ее въ кабинетѣ Валеріана. Приходитъ онъ съ должности; я встрѣтила его, и мы пошли вмѣстѣ въ его половину. – Чѣмъ это пахнетъ? спросилъ онъ. Я указала на икону…. Ахъ, маменька!.. съ какимъ не человѣческимъ остервененіемъ бросился онъ къ столу!.. Икона уже была у порога, разбитая въ дребезги….. Боже мой, Боже мой! Погибъ, погибъ онъ безъ меня!…

Такъ говорила страдалица, забывая саму себя и думая только о томъ, кто погубилъ ее…. Нѣтъ, друзья мои, сердце любящей женщины выше всего прекраснаго въ мірѣ!..

Пустовцевъ, дѣйствительно, сталъ ужасенъ. Ни имѣя вѣры, – этой главнѣйшей опоры нашего бытія, этого покойнаго возглавія, на которомъ улегается утомленная думами голова страдальца; не имѣя надежды, – этого якоря, безъ котораго погибъ бы корабль нашей жизни; не имѣя любви, возвышающей земное до небеснаго, Пустовцевъ оставленъ былъ самому себѣ, своей гордости и мнимой непреклонности характера. Страшное одиночество! Оно и на землѣ отторгаетъ человѣка отъ подобныхъ ему; что жь на небѣ, гдѣ живетъ вѣчная любовь, гдѣ весь міръ надзвѣздный держится согласіемъ и гармоніей!..

Пустовцевъ, упрашиваемый женою, согласился наконецъ, за день до отъѣзда своихъ родныхъ, проститься съ ними: но какъ на бѣду, онъ попалъ къ нимъ именно въ то время, когда у Онисима Сергеевича только что кончилась жаркая перепалка съ Жоржемъ. Оно бы и ничего, да Соломонида Егоровна подлила масла въ огонь. Желая оправдать сколько нибудь свое возлюбленное чадо, она возразила, что напрасно Онисимъ Сергеевичъ попрекаетъ Жорженьку дурными обществами, что непозволительныхъ связей онъ не имѣетъ и имѣть не можетъ, потому что это дурно, не хорошо, о чемъ, конечно, не разъ слышалъ онъ и отъ "ихняго Валеріана." Это-то только и не доставало, чтобъ разразиться рѣзкими выходками на счетъ Пустовцева. И Онисимъ Сергеевичъ, какъ говорится, выписалъ женѣ всю правду-матку о зятѣ, и порѣшилъ тѣмъ, что онъ знать его не хочетъ.

Въ эту-то самую минуту доложили о Пустовцевѣ; а надо знать, что, со времени свадьбы, онъ ни разу не заглянулъ къ своимъ, ни однажды не промолвилъ слова съ Онисимомъ Сергеевичемъ, что впрочемъ и неудивительно, послѣ извѣстнаго объясненія еще съ будущимъ тогда зятемъ. Онисимъ Сергеевичъ хотѣлъ было и въ этотъ разъ улизнуть въ кабинетъ, но было уже поздо. Пустовцевъ входилъ въ залу.

– Здравствуйте, сказалъ онъ.

Онисимъ Сергеичъ безотвѣтно сѣлъ въ любимое свое кресло и потупилъ голову.

– Жоржъ! небрежно сказалъ Пустовцевъ, садясь на канапе и доставая папироску. Подай мнѣ огня!

Жоржъ зажегъ спичку и съ улыбкой подалъ ее Пустовцеву.

– Пошелъ вонъ, негодяй! гнѣвно сказалъ Небѣда.

Жоржъ, взглянувъ значительно на шурина, засмѣялся и вышелъ.

– Такъ вы, сказалъ Пустовцевъ, думаете завтра я выѣхать?

– Завтра, отвѣчала Соломонида Егоровна, робко поглядывая на мужа.

– Скоренько, сказалъ Пустовцевъ, пуская кольцами дымокъ.

– Чѣмъ скорѣй, тѣмъ лучше, рѣзко проговорилъ Небѣда.

– За чѣмъ же такъ торопиться?

– За тѣмъ, чтобъ не дали мнѣ посреди улицы оплеухи! сказалъ Онисимъ Сергеевичъ, дрожа отъ гнѣва.

– Ахъ, Онисимъ! сказала Соломонида Егоровна. Какъ тебѣ не стыдно говорить это!

– А что ты думаешь, баба? отвѣчалъ онъ съ злой ироніей. Можетъ, и въ самомъ дѣлѣ, стыдно. У насъ, слава Богу, зятекъ есть; заступится, въ случаѣ обиды; на дуэль вызоветъ.

Пустовцевъ уронилъ папироску.

– Вы недурно острите, – сказалъ онъ, презрительно улыбнувшись.

– Да, у васъ научился, грубо отвѣчалъ Небѣда.

– Однакожь мы порядкомъ ребячимся, сказалъ Пустовцевъ съ принужденной улыбкой.

– Можетъ быть.

– Я пришелъ къ вамъ проститься.

– Ну, и прощайте.

– Скажитежь, какъ мы разстаемся?

– Очень просто: я ѣду, а вы тутъ остаетесь.

– И только?

– Не больше.

– Жаль!

– Мало ли чего! Иному есть и больше что пожалѣть, да не приходится. У иного, батюшка, сердце кровью обливается, да показать людямъ стыдно, засмѣютъ; у иного отняли великое сокровище, что синь-порохъ въ глазу, да пожаловаться некому, да, некому! Иного… да что толковать! Баста, аминь!