Уильям Теккерей - Сочинения

– Я хочу сказать, сэр, – тут Джек, по его словам, повернулся к отцу, что если «никто да не расторгнет узы, коими я, Джон Ламберт, служитель бога, соединил этого мужчину и эту женщину», то никто да не разлучит и тех, кто соединился перед лицом бога. – И в этом месте своего рассказа он обнажил голову. – Тут, – продолжал он, – для меня нет никаких сомнений. Вы, глава семьи, лицо в своей семье священное, соединили этих двух молодых людей, или дали им право связать себя нерасторжимыми узами с вашего согласия. Мои воззрения на этот предмет не допускают двух толкований, и я подробно изложу их в нескольких последовательных собеседованиях, кои, без сомнения, должны будут вас удовлетворить. После этого, – продолжал Джек, – отец сказал: «Я уже вполне удовлетворен, мой мальчик», – а эта вострушка Этти, которой палец в рот не клади, шепнула мне на ухо: «Мы с маменькой сошьем тебе дюжину сорочек, честное слово».

– Пока мы так беседовали, – продолжал свой рассказ Джек, – появилась моя сестрица Теодозия, очень бледная, надо сказать, и очень взволнованная, поцеловала папеньку, опустилась на стул рядом с ним, отломила кусочек гренка… Дорогой мой Джордж, этот портвейн восхитителен, я пью за твое здоровье… Отломила кусочек гренка и окунула его в глинтвейн.

«Ты бы слышала, какую проповедь прочел нам сейчас Джек, жаль, что тебя здесь не было! – сказала тут Эстер. – Это была очень красивая проповедь».

«Вот как?» – говорит Теодозия. Она, бедняжка, была настолько слаба и измучена, что у нее, думается мне, не хватило бы даже сил оценить мое красноречие или блестящий подбор цитат, который, признаться, довелось мне сегодня пустить в ход.

«Он говорил подряд три четверти часа по шрусберийским башенным часам, сказал папенька, хотя, разумеется, по моим часам, я не говорил так долго. И все это касалось тебя, моя дорогая», – продолжал папенька, похлопывая Теодозию по руке.

«Меня, папенька?»

«Тебя, душенька… и мистера Уорингтона… то есть Джорджа», – сказал папенька и тут – (продолжал мистер Джек) – сестра положила ему голову на плечо и заплакала.

«Это напоминает мне одно место из Павзания, сэр, – сказал я, – только там было по-другому».

«Вот как? Из Павзания? – говорит папенька. – А это кто такой, позвольте узнать?»

Я невольно улыбнулся простодушию нашего папеньки, который не стыдился выказывать свое невежество перед детьми.

«Когда Улисс похитил Пенелопу у отца, царь поспешил следом за дочерью и женихом, умоляя ее возвратиться. Улисс же, как нам сообщают, предоставил ей решать самой: хочет ли она возвратиться или хочет остаться с ним. В ответ на это дочь Икария опустила на лицо покрывало, моя же сестрица, за неимением покрывала, нашла спасение в вашей жилетке, сэр», – сказал я, и мы все рассмеялись. Однако маменька заявила, что, сделай кто-нибудь такое предложение ей… или будь Пенелопа женщиной с характером, она тут же без промедления вернулась бы домой к отцу.

«Но я никогда не отличалась сильным характером, маменька!» – сказала Теодозия, все еще пребывая in gremio patris [490] .

– Что-то я не припомню, чтобы в годы моей юности подобные нежности были у нас в ходу, – заметил Джек. – Но тут вскоре, братец Джордж, я вспомнил о вас и покинул родителей, которые в это время уговаривали Теодозию вернуться в постель. Последние события, как видно, очень взволновали и еще больше ослабили ее. Мне самому довелось в свое время испытать, как известное чувство, именуемое страстью, полно solicita timoris [491] , как оно изнурительно для души, и я совершенно убежден, что если позволить ему зайти слишком далеко или в такой мере ему поддаваться, как это делают женщины, неспособные мыслить философски, то, повторяю, я совершенно убежден, что оно в конечном счете может сокрушить любое здоровье. Ну, за ваше здоровье, братец!

Сколь быстро свершилась эта перемена – от скорби к надежде! Какой поток счастья захлестнул мою душу и огнем пробежал по жилам! Хозяин, еще бутылку! Пожелай мой честный Джек опустошить целый бочонок вина, я был бы только рад его попотчевать, и, правду сказать, Джек щедро проявил свое расположение ко мне этим способом и не скупясь проявлял его весь день. Я не стану подсчитывать количества опорожненных бутылок или определять, насколько я отстал от Джека, и оставляю на совести обрадованных слуг предъявленный мне фантастический счет. Джек был мой дорогой брат, лучший из братьев! Я поклялся ему в вечной дружбе! Я готов был для него на все, – пожелай он сан епископа, и, клянусь, он бы его получил. Он говорит, что я декламировал стихи под окном моей возлюбленной, но был усмирен ночным сторожем. Может быть, не знаю. Знаю только, что я проснулся утром в блаженном состоянии восторга, хотя голова у меня раскалывалась от боли.

Но я еще не постиг тогда всей полноты моего счастья, не знал, я и о том, сколь решительное изменение претерпели намерения моего благородного врага. Его гордость, несомненно, была глубоко задета, когда ему в его возрасте пришлось выслушивать возражения и упреки юнца, да еще выраженные в столь малопочтительной форме. Но, будучи истинным христианином, мистер Ламберт, глубоко уязвленный и оскорбленный резкостью моего отпора и встревоженный горем своей любимой дочери, отправившись по своим делам в весьма угнетенном, как он впоследствии мне рассказывал, состоянии духа, зашел вечером, по своему обычаю, в открытую для молящихся церковь. И когда там, преклонив колени и обратись душой к Тому, кто не единожды, хотя и скрытно от глаз, служил ему опорой и утешением, испросил он себе указания свыше, ум его просветлел, и он пеняя, что дочь его была права в своей непоколебимой преданности мне, он же заблуждался, требуя от нее полнейшего ему повиновения. Вот почему старания Джека так быстро увенчались успехом, и для человека, чье нежное, благородное сердце не умело таить злобу и, причиняя боль своим близким, кровоточила само, для человека, который всегда чуждался деспотизма и проявления своей власти, было лишь облегчением и радостью встать на привычную для него стезю любви и доброты.

Глава LXXVIII. Пирам и Фисба

Много лет спустя, роясь дома в старых бумагах, я наткнулся на заклеенный пакет, надписанный хорошо мне знакомым аккуратным почерком моей матери: «Апрель, 1760. Из Лондона. Чудовищное письмо моего сына». Я сжег этот снова попавший ко мне документ, не желая, чтобы печальная истерия семейного разлада сохранилась в анналах нашей семьи, где она могла попасться на глаза будущим Уорингтонам и послужить непокорным сыновьям примером семейною бунта. По тем же причинам уничтожил я и послание, отправленное ко мне моей матерью в эти дни тирании, мятежа, взаимных попреков и обид.

Обезумев от горя в разлуке с моей любимой и не без основания считая миссис Эсмонд главной виновницей всех постигших меня на земле страданий и бед, я послал в Виргинию письмо, которое, не отрицаю, могло бы быть более сдержанным, хотя я всеми силами старался держаться почтительного тона я проявлять, елико возможно, самое большое уважение. Я писал, что мне неизвестно, какими побуждениями руководствовалась матушка, но я возлагаю на нее ответственность за мою исковерканную жизнь, ибо она сочла возможным вполне умышленно ее омрачить и сделать несчастной. Она послужила причиной разрыва между мной и невинным, добродетельным созданием, чье счастье, все упования и даже самое здоровье погублены вмешательством госпожи Эсмонд. Теперь сделанного, увы, не воротишь, и я не собираюсь выносить приговор виновнице, ибо она держит ответ только перед богом, но вместе с тем я и не намерен скрывать от нее, что она нанесла мне такую страшную, такую смертельную рану, что ни она, ни я до конца наших диен не сможем ее уврачевать; узы моей сыновней преданности отныне порваны, и я уже никогда не сумею быть, как прежде, почтительным и послушным ей сыном.