Эдвард Бульвер-Литтон - Семейство Какстон

И так Блаишь и Пизистрат сидели у колыбели и разговаривали шепотом, как вдруг отец отодвинул ширмы, и сказал:

– Ну, кончено! Теперь можно печатать когда хотите.

Посыпались поздравления: отец принял их с своим обычным хладнокровием, потом, став перед камином и засунув руку за жилет, заметил:

– В числе человеческих заблуждений мне приходилось упоминать о фантазии Руссо насчет вечного мира, и прочих пастушеских снах, предшествовавших кровавым воинам, которые более тысячи лет нотрясали землю.

– И если судить по журналам – перебил я, – те же заблуждения, вернее, те же иллюзии, возобновляются опять. Добровольные утописты предрекают мир, как вещь положительно-верную, выводя ее из той сивиллиной книги, которая называется банкирским резстром: нам, по-ихнему, никогда не придется покупать пушек, лишьбы мы могли выменивать хлопчатую бумагу на хлеб.

М. Скилль (который, почти прекратив занятия по своему званию, за неимением лучшего, стал писать для журналов, и с-тех-пор толкует все о прогрессе, о духе времени, и о том, что, дескать, мы – дети девятнадцатого века). Я верю от души, что эти добровольные утописты правдивые оракулы. В-течение моей практики я имел случай убедиться, что люди легко и скоро оставляют этот мир, если даже не рубить их в куски и не взрывать на воздух. Война – большое зло.

Бланшь (подходить к Скиллю, показывая на Роланда ). Тс!

Роланд молчит.

М. Какстон. Война большое зло, но провиденье допускает зло и физическое и нравственное в механизме мироздания. Существование зла ставило в тупик головы посильнее вашей, Скилль. Но нет сомнения, что есть существо высшее, которое имеет на это свои причины. Орган воинственности столько же свойствен нашему черепу, как и всякий другой; а если есть это в нашем теле, будьте уверены, что все это не без основания. Столько же несправедливо со стороны людей предполагать, сколько безумно приписывать распорядителю над всем, чтобы война единственно могла происходить от преступлений или безразсудств человеческих, чтобы она только вела ко злу, не будучи никогда порождаема временными потребностями общества, и не содействовала исполнениям предначертаний Всеведущего. Не было еще ни одной войны, которая-бы не оставила за собою семян, дозревших в неисчислимые пользы.

М. Скилл (ворча в знак несогласия): О – о – о!

Несчастный Скилль! на-вряд ли он предвидел ливень учености, обрушившийся на его голову вслед за его дерзким восклицанием. Сначала явилась на сцену Персидская война с толпами Индийцев, извергающими поглощенные ими во время странствия по востоку целые потоки искусств, наук и всех понятий, которые мы наследовали от Греции; отец напустился со всем этим на Скилля, доказывая ему, что без Персидской воины Греция никогда-бы не сделалась наставницею мира. Прежде нежели утомленная жертва успела перевесть дух, Гунны, Готфы и Вандалы напали на Италию и на Скилля.

– Как, сэр! – воскликнул мой отец, – неужели вы не видите, что от этех нападений на безнравственный Рим произошло возрождение челопечсского рода, очищение земли от последних пятен язычества, и отдаленное начало христианегва?

Скилль приподнял руки, подобно человеку, которому удалось вынырнуть из-под воды. Но отец явился с Карлом Великим, паладинами и всем прочим! и тут он был в полной мере красноречив. Какую представил он картину необузданных и запутанных начал общества в его варварском состоянии. На том самом месте, где шла речь о мощной длани Великого Франка, распределявшей народы и закладывавшей основания нынешней Европы, Скилль решительно растерялся: на него нашол столбняк, но он как-бы ухватился за соломенку, услышав слово «крестовые походы», и пробормотал:

– Тут что вы скажете?

– Что я скажу! – воскликнул отец; и вы-бы подумали, что поднялся океан. Отец только слегка коснулся второстепенных доводов в пользу крестовых походов и бегло упомянул о свободных художествах, распространенных в Европе через это нашествие на восток, как оно послужило просвещению, дав исход грубым и необузданным порывам рыцарства, внеся в общество начало разрушения феодальной тирании, освобождения общин и уничтожения рабства. Но самыми живыми красками, как бы заимствованными им у самого неба востока, описал он обширное распространение магометанства, опасность, которой угрожало оно Европе христианской, и вывел Готфридов, Танкредов и Ричардов, как необходимые следствии союза века с необходимостью против страшного успеха меча и Корана.

– Вы называете их безумцами, – воскликнул отец, – но неистовство наций – политика судьбы. Почем вы знаете, что, не будь этого страха, распространенное воинами, шедшими на Иерусалим, луна водрузилась-бы на одних тех владениях, которые Мавры отняли у Родрика. Еслибы христианство у крестоносцев было страстью менее сильной, и эта страсть менее воодушевила-бы Европу, почем вы знаете, что вера Арабов, не заложила-бы своих мечетей на форуме Рима и на площади Парижской Богоматери?

Отец замолчал. Скилль не подавал признака жизни.

– Таким же образом, – продолжал м. Какстон спокойнее, – если новейшие войны приводят нас в затруднение, и мы не умеем отыскать пользу, которую извлечет из их зол мудрейшее Существо, наше потомство за-то так же ясно поймет их назначение, как мы теперь видим перст Провидения над холмами Марафона, или в побуждениях Петра-пустынника к битвам в Палестине. Если же мы даже и допустим зло от войны для современного ей поколения, не можем мы по-крайней-мере опровергать ту истину, что многие из добродетелей, составляющих украшение и силу мира, обязаны своим началом войне.

Здесь Скилль начал подавать кое-какие знаки жизни, как вдруг отец опять обдал его одним из тех великолепных цитатов, которые всегда держала в запасе его неимоверная память.

– Не без основания выведено из этого одним философом, чрезвычайно-искусившимся по-крайней-мере в практической опытности (Скилль опять закрыл глаза и сделался бездыханен), замечание, что странно вообразить себе, что война – страсть самых возвышенных умов. В-самом-деле война наиболее скрепляет узы товарищества, в ней наиболее оказывается взаимная привязанность, потому-что героизм и филантропия почти одно и то же. [29]

Отец замолчал и задумался. Скилль, если, может, и был жив, но по-видимому счел за благоразумное притвориться несуществующим.

– Я никак не спорю против того, что обязанность каждого из нас не пристращаться к тому, на что мы должны смотреть преимущественно как на грустную необходимость. Вы сказали правду, мистер Скилль, война зло, если кто под пустыми, предлогами отворяет двери храма Януса, этого свирепого бога!

М. Скилль после продолжительного молчания, посвященного им на приведение в исполнение самых-простых средств к оживлению утопленников, как-то: приближения к огню в полу стоячем положении, осторожных оттираний отдельных членов и обильных приемов известных теплых возбуждающих средств, приготовленных для него моею сострадательною рукою, потянулся, и слабо произнес: