Владимир Бенедиктов - Стихотворения (1884 г.)

И гордо, спокойно, бесстрастно
Я мимо тебя проходил,
Я знал, что ты будешь прекрасна
Тогда, как я буду уж хил.

Но мог ли я думать в то время,
Что после, как в виде цветка
Распустится чудное семя, –
С ума ты сведешь старика?

Во многом дожив до изъяна,
Теперь не могу не тужить,
Зачем я родился так рано,
Зачем торопился я жить.

Посмотришь на юность – завидно!
Судьбой всё не так решено, –
И всё бы я плакал, да стыдно,
И всё бы рыдал, да смешно.

Стыдись! Ведь от роду тебе уже полвека:
Тебе ли тешиться влюбленною мечтой
И пожилого человека
Достоинство ронять пред гордой красотой?
Ты жалок, ты смешон, отчаянный вздыхатель, –
И – знаешь, что еще? – уж не сердись, приятель:
Ты вор; у юности ты крадешь сердца жар.
Ты – старый арлекин, проказник седовласый,
В лоскутьях нежности дряхлеющий фигляр,
Ты дразнишь молодость предсмертною гримасой.

Тогда как в стороне родной
Хлопочут все об истребленье взяток
И всё отрадною блеснуло новизной –
Ты хочешь представлять минувшего остаток,
И там, где общество суровых просит дум
И дел, направленных к гражданскому порядку,
Ты ловишь призраки; сорвавши с сердца взятку,
Молчит подкупленный твой ум.
Когда и юноши, при всем разгаре крови,
В расчеты углубясь, так важно хмурят брови,
Тебе ль свой тусклый взор на милых обращать,
И, селадонствуя среди сердечных вспышек,
С позором поступать в разряд седых мальчишек,
И мадригалами красавиц угощать,
И, в жизни возводя ошибку на ошибку,
Весь век бродить, блуждать, и при его конце
То пресную слезу, то кислую улыбку
Уродливо носить на съеженном лице?

Опомнись наконец и силою открытой
Восстань на бред своей любви!
Сам опрокинь его насмешкой ядовитой
И твердою пятой рассудка раздави!
Взглянув прозревшими глазами,
Смой грех с своей души кровавыми слезами
И пред избранницей своей
Предстань не с сладеньким любовных песен томом,
Но всеоружный стань, грянь молнией и громом
И оправдайся перед ней!
«Я осудил себя, – скажи ей, – пред зерцалом
Суровой истины себя я осудил.
Тебя я чувством запоздалым,
Нелепым чувством оскорбил.
Прости меня! Я сам собой наказан,
Я сам себе пощады не давал!
Узлом, которым я был связан,
Себе я грудь избичевал –
И сердце рву теперь, как ветхий лист бумаги
С кривою жалобой подьячего-сутяги».

«Оставь ее: она чужая, –
Мне говорят, – у ней есть он.
Святыню храма уважая,
Изыди, оглашенный, вон!»

О, не гоните, не гоните!
Я не присвою не свою;
Я не во храме, посмотрите,
Ведь я на паперти стою…
Иль нет – я дальше, за оградой,
Где, как дозволенный приют,
Сажень земли с ее прохладой
Порой и мертвому дают.

Я – не кадило, я – не пламень,
Не светоч храма восковой,
Нет: я – согретый чувством камень,
Фундамент урны гробовой;
Я – тень; я – надпись роковая
На перекладине креста;
Я – надмогильная, живая,
Любовью полная плита.

Мной не нарушится святыня,
Не оскорбится мной она, –
И бог простит, что мне богиня –
Другого смертного жена.

Как? и ночью нет покою!
Нет, уж это вон из рук!
Кто-то дерзкою рукою
Всё мне в двери стук да стук,

«Кто там?» – брызнув ярым взглядом,
Крикнул я, – и у дверей,
Вялый, заспанный, с докладом
Появился мой лакей.

«Кто там?» – «Женщина-с». – «Какая?»
– «Так – бабенка – ничего».
– «Что ей нужно? Молодая?»
– «Нет, уж так себе – того».

«Ну, впусти!» – Вошла, и села,
И беседу повела,
И неробко так глядела,
Словно званая была;

Словно старая знакомка,
Не сочтясь со мной в чинах,
Начала пускаться громко
В рассужденья о делах.

Речь вела она разумно
Про движенье и застой,
Только слишком вольнодумно…
«Э, голубушка, постой!

Понимаю». После стала
Порицать весь белый свет;
На судьбу свою роптала,
Что нигде ей ходу нет;

Говорила, что приюта
Нет ей в мире, нет житья,
Что везде гонима люто…
«А! – так вот что!» – думал я.

Вот сейчас же, верно, взбросит
Взор молящий к небесам
Да на бедность и попросит:
Откажу. Я беден сам.

Только – нет! Потом так твердо
На меня направя взор,
Посетительница гордо
Продолжала разговор.

Кто б такая?.. Не из граций,
И – конечно – не из муз!
Никаких рекомендаций!
Очень странно, признаюсь.

Хоть одета не по моде,
Но – пристойно, скважин нет,
Всё заветное в природе
Платьем взято под секрет.

Кто б такая? – Напоследок
(Кто ей дал на то права?)
Начала мне так и эдак
Сыпать резкие слова,

Хлещет бранью преобидной,
Словно градом с высоты:
Ты – такой, сякой, бесстыдный! –
И давай со мной на ты.

«Ну, беда мне: нажил гостью!»
Я уж смолк, глаза склоня, –
Ни гугу! – А та со злостью
Так и лезет на меня.

«Нет сомнения нисколько, –
Я размыслил, – как тут быть?
Сумасшедшая – и только!
Как мне бабу с рук-то сбыть?

Как спровадить? – Тут извольте
Дипломатику подвесть!»
Вот и начал я: «Позвольте…
То есть… с кем имею честь?..

Кто вы? Есть у вас родные?»
А она: «Мне бог – родня.
Правда – имя мне; иные
Кличут истиной меня».

«Вы себя принарядили, –
Не узнал вас оттого;
Прежде, кажется, ходили
Просто так – безо всего».

«Да, бывало мне привычно
Появляться в наготе,
Да сказали – неприлично!
Времена пошли не те.

Приоделась. Спорить с веком
Не хочу, а всё же – нет –
Не сошлась я с человеком,
Всё меня не любит свет.

Прежде многих гнула круто
При Великом я Петре,
И порою в виде шута
Появлялась при дворе.

Царь мою прощал мне дикость
И доволен был вполне.
Чем сильнее в ком великость,
Тем сильней любовь ко мне.

Говорю, бывало, грубо
И со злостью натощак, –
Многим было и не любо,
А терпели кое-как.

Ведь и нынче без уклонок
Правдолюбья полон царь,
Да уж свет стал больно тонок
И хитер – не то что встарь.

Уж к иным теперь и с лаской
Подойдешь – кричат: «Назад!»
Что тут делать? – Раз под маской
Забралась я в маскарад, –

И, под важностью пустою
Видя темные дела,
К господину со звездою
Там я с книксом подошла.

Он зевал, а тут от скуки
Обратился вмиг ко мне,
И дрожит, и жмет мне руки;
«Ah! Beau masque! Je te connais».