Владимир Бенедиктов - Стихотворения (1884 г.)

Рим! ты много крови пролил
И проклятий расточил,
Но творец тебе дозволил,
Чтоб, бессмертный, ты почил
На изящном, на прекрасном,
В сфере творческих чудес.
Отдыхай под этим ясным,
Чудным куполом небес!
И показывай вселенной,
Как непрочны все мечи,
Как опасен дух надменный, –
И учи ее, учи!
Покажи ей с умиленьем
Santo padre своего,
Как святым благословеньем
Поднята рука его!
Прах развалин Колизея
Чужеземцу укажи:
«Вот он – прах теперь! – скажи. –
Слава богу!» – Мирно тлея,
Бойня дикая молчит.
Как прекрасен этот вид,
Потому, что он печален
И безжизнен, – потому,
Что безмолвный вид развалин
Так приличен здесь всему,
В чем, не в честь былого века,
Видно зверство человека.
Пылью древности своей,
Рим, о прошлом проповедуй,
И о смерти тех людей
Наставительной беседой
Жить нас в мире научи,
Покажи свои три власти,
И, смирив нам злые страсти,
Наше сердце умягчи!
Чтоб открыть нам благость божью,
Дать нам видеть божество, –
Покажи над бурной ложью
Кротких истин торжество!

Его не стало… Нет светила русской сцены –
Первослужителя скорбящей Мельпомены.
Плачь, муза сирая, – его уж в мире нет.
Фингал, Донской, Ермак, Людовик, Лир, Гамлет,
Цари, что из гробов им к жизни вызывались,
Вторичной смертию все ныне в нем скончались. –
Здесь ревностный денщик великого Петра,
Там бешеный игрок, ревнивый мавр вчера,
Сегодня он – король, вождь ратный иль посланник,
А завтра – нищий, раб, безумец иль изгнанник,
Там в пышной мантии, а тут в лохмотьях весь,
Но истинный артист везде – и там, и здесь,
С челом, отмеченным печатаю таланта;
Везде в нем видел мир глашатая-гиганта,
В игре, исполненной и чувства и ума,
Везде он был наш Кин, наш Гаррик, наш Тальма,

Мне видится театр. Все полны ожиданья.
Вдруг – поднят занавес – и взрыв рукоплесканья
Раздался, – это ты, ты вышел, исполин!
Обдуман каждый шаг, ряды живых картин –
Его движения и каждый взмах десницы;
В бровях – густая мгла, гроза – из-под ресницы.
Он страшен. На лице великость адских мук.
В его гортани мрет глухих рыданий звук,
Волнуемая грудь всем слышимо клокочет,
И в хохоте его отчаянье хохочет.
Он бледен, он дрожит – и пена на устах,
И, судорожно сжав в трепещущих перстах
Сосуд с отравою, он пьет… в оцепененье
Следите вы его предсмертное томленье –
Изнемогает… пал… Так ломит кедр гроза.
Он пал, с его чела вам смотрит смерть в глаза,
Спускают занавес. Как бурные порывы:
«Его! Его! Пусть нам он явится! Сюда!»
Нет, люди, занавес опущен навсегда,
Кулисы вечности задвинулись. Не выйдет!
На этой сцене мир его уж не увидит.
Нет! – Смерть, которую так верно он не раз
Во всем могуществе изображал для вас,
Соделала его в единый миг случайный
Адептом выспренним своей последней тайны.

Прости, собрат-артист! Прости, со-человек!
С благословением наш просвещенный век
На твой взирает прах несуеверным оком
И мыслит: ты служил на поприще высоком,
Трудился, изучал язык живых страстей,
Чтоб нам изображать природу и людей
И возбуждать в сердцах возвышенные чувства;
Ты жег свой фимиам на алтаре искусства
И путь свой проходил, при кликах торжества,
Земли родимой в честь и в славу божества.

Здравствуй, деятель и зритель
Многих чудных жизни сцен,
Музы доблестной служитель,
Наш поэт и представитель
Славных дедовских времен!

Знал ты время, ведал лета,
Как людьми еще был дан
В мире угол для поэта
И певец пред оком света
Чтил в себе свой честный сан.

В лоне мира – песнью мирной
Он страдальцев утешал,
На пиры – нес клик свой пирный,
В бранях – благовестью лирной
Доблесть храбрых возвышал.

Нес в величье он спокойном
Тяжесть дольнего креста, –
Пел ли радость гимном стройным –
Он глумленьем непристойным
Не кривил свои уста;

И не мнил он обеспечить
Беззаконный произвол –
В русском слове чужеречить,
Рвать язык родной, увечить
Богом данный нам глагол.

И над этой речью кровной,
Внятной призванным душам,
Не был вверен суд верховный
Дерзкой стае суесловной –

Дел словесных торгашам.

Грустных новостей в пучине
Мы, поэт, погружены,
Но от прежних лет доныне
Честно верен ты святыне
Благородной старины.

И за то своим покровом
Сохранил в тебе господь
Эту силу – звучным словом,
Вечно юным, вечно новым,
Оживлять нам дух и плоть.

Помню: я еще мальчишкой
Рылся в книжках, и меж них
За подкраденною книжкой
Поэтическою вспышкой
Зажигал меня твой стих;

Слух и сердце он лелеял, –
И от слова твоего,
От семен тех, что ты сеял,
Аромат библейский веял –
Отзыв неба самого.

Ты Карелии природу
В метких ямбах очертил,
Ты Двенадцатому году
В радость русскому народу
Незабвенным эхом был.

И теперь, на нас лишь канул
Бранный дождь, твоя пора
Не ушла: ты вмиг воспрянул
И по-русски первый грянул
Православное «ура».

Средь болезненного века
Жив и здрав ты, – честь! хвала!
Песнь живого человека
И до серба, и до грека
Христианская дошла.

Крест – нам сила, крест – наш разум.
К нам, друзья! – Из-за креста
Мы весь мир окинем глазом
И «на трех ударим разом
Со Христом и за Христа!»

Еще зеленеющей ветки
Не видно, – а птичка летит.
«Откуда ты, птичка?» – «Из клетки», –
Порхая, она говорит.

«Пустили, как видно, на волю.
Ты рада? – с вопросом я к ней. –
Чай, скучную, грустную долю
Терпела ты в клетке своей!»

«Нимало, – щебечет мне птичка, –
Там было отрадно, тепло;
Меня спеленала привычка,
И весело время текло.

Летучих подруг было много
В той клетке, мы вместе росли.
Хоть нас и держали там строго,
Да строго зато берегли.

Учились мы петь там согласно
И крылышком ловко махать,
И можем теперь безопасно
По целому свету порхать».

«Ох, птичка, боюсь – с непогодой
Тебе нелегко совладать,
Иль снова простишься с свободой, –
Ловец тебя может поймать».

«От бурь под приветною кровлей
Спасусь я, – летунья в ответ, –
А буду застигнута ловлей,
Так в этом беды еще нет.

Ловец меня, верно, не сгубит,
Поймав меня в сети свои, –
Ведь ловит, так, стало, он любит,
А я создана для любви».