Юзеф Крашевский - Король в Несвиже (сборник)

Сущестование карандаша в доме, немного мифическое, не позволяло себя проверить.

Дорота клялась, что только раз видела его маленький кусочек, которым, сильно его слюнявя, панна Петронела рисовала узор на перкале. Неизвестно, однако, был ли этот карандаш её собственностью или казённым.

Якуб смело говорил, что никакого карандаша не знал, потому что никто в нём тут не нуждался.

Подкоморий припомнил, что что-то валяющееся в выдвижном ящике, похожее на карандаш, своими глазами видел.

Перетрясли все возможные укрытия, в которых карандаш имел право покоиться – не нашли ничего.

Тем временем, что происходило с этой уткой, будущей уже на вертеле, страшно подумать.

Ясек вернулся через добрых полчаса с тремя перьями, уже использованными, стёртыми, из которых одно особенно порекомендовал эконом, как хорошо пишущее, но заранее заметил, что сам он никогда перьев заострять не умел, ножика для этого не имел и обычно перо получал от родственного ему доминиканца в Бресте.

Около свечи это рекомендованное, как хорошо пишущее, перо, казалось, имеет все необходимые качества. Не слишком исписанное, не слишком свежее, с немного потёртым носом, умеренно расщеплённое, выглядело на приличное экономское перо. Подкоморий смочил его, отряхнул, приложил к бумаге – писало. Вздохнул с облегчением.

Тонких черт нельзя было им написать, но с толстыми одинаково сносно мазало. Тут же Верещчака старательно написал: «Ясно вельможный подскарбий благодетель, очень милостивый ко мне пане и брат!»

Но тут была загвоздка. Флеминга некоторые звали графом, иные – по мнению, что в Польше шляхетское равенство титулам противилось, в этом саксонско-немецком атрибуте ему отказали.

Не подлежало сомнению, что «граф» должен был прийтись Флемингу по вкусу, с другой стороны было это подлизывание к магнату, в котором Верещчака не хотел быть заподозренным.

Положил перо – и ударил в пальцы.

– Пусть его, дам ему графа, когда ему это мило.

Согласившись, поэтому с наделением его титулом, написал заново:

«Ясно вельможый граф, пане подскарбий благодетель, мне очень…»

Снова загвоздка. Должен ли был назвать графа братом? Этот титул не допускал уже братства.

Верещчака встал, усталый, и прошёлся пару раз по комнате.

Потел – на часах было половина девятого. Утка – не хотел думать об утке, хотя был это чирок, после которого пальцы себе оближешь.

Должна была сгореть до уголька.

Сел писать, дело титула, братства и т. п. откладывая на потом, начал состовлять письмо дальше.

Мысли, которые в первые минуты после ликёра так живо и охотно ему приходили, куда-то исчезли, спрятались, шло как из камня.

«Гордый почтенным Вашим письмом, к которому моя оценка и высокое уважение всегда…»

Снова сук.

Уважение должно быть глубоким или высоким ? Подкоморий бегал, путался – и начало ему попеременно делаться то холодно, то жарко.

Разрываясь между высоким и глубоким , он мог только составить узус, нужно, поэтому было искать в письмах. Верещчаке сделалось холодно – он предпочитал уже всё это начало обратить иначе. Поэтому смазал – начал заново.

Не далее как в четвёртом вирше произошла новая трудность – застрял.

Положил перо, вздохнул, затем вошёл Якуб и закашлял.

– Что будет с ужином? – спросил он.

Это походило на издевательство – кровь в нём заволновалась.

– А иди ты, трутень, чтоб тебя! Не беспокой, слышишь?

Смелый Якуб не поколебался, однако, добавить:

– Около девяти!

– Хотя бы и двенадцать было! – воскликнул подкоморий и нагнулся над столом.

Но первая в умственной работе – цепочка мысли – прервана, при том само гневное волнение работает обычно фатально. Подкоморий потерял всё, что имел уже приготовленным, разобраться не мог, читал, что написал – дальше продолжать не мог. Одним взмахом перечеркнул он всю свою работу и уничтожил её. Должен был ещё раз начать заново.

Шло чрезвычайно тупо, получилось всё-таки три с половиной вирша, наискось и фантастично написанных каракулями, так, что, казалось, одни убегают от других – поскольку подкоморий, поехав слишком в гору, соскользнул потом вниз, вернулся к первому и т. д. Затем, читая эту редакцию, которая казалась ему новой, заметил, что повторил только самый первый свой конспект. Его это удивляло, потому что не имел намерения совершить плагиат у самого себя.

Поэтому он размышлял, каким образом это могло произойти, – а время уходило.

Письма, как не было, так и нет – поскольку то, что однажды показалось плохим, несмотря на изменения, он находил подозрительным.

Пот каплями падал с его лица – делал выговоры Провидению, которое подвергало его такому неприятному усилию. Ждал вдохновения – не приходило.

Униженный, с грустью в душе нагнулся и начал в четвёртый раз, давая себе слово, что всё-таки не будет уже напрягаться напрасно и, praeter propter ответив, вышлет подскарбию, что Бог даст.

На этот раз по слову, медленно расставляя, определяя, изменяя, в половине десятого он докончил кропотливо склеенный ответ.

Читая, хотя не был им удовлетворён, находил ответ подходящим. Ясным не был, но интерес требовал, чтобы умысленно бросить сомнение. В нескольких местах стиль оставлял желать лучшего, но к красоте изложения подкоморий не имел никакой претензии. Дело было в том, чтобы чёрным по белому против себя не выдать свидетельства.

– Пошёл он к чёрту! – сказал он, вздыхая. – Ежели не поймёт, пусть голову ломает! Моя вещь – отписать, а его – объяснять себе и выводить из этого следствия, какие хочет.

Дело было уже только в переписывании.

Подкоморий трясущейся рукой отрезал не вполне ровно бумагу, поправил кривые края и засел, держа в левой руке письмо со свечой, а правой начиная писать. Не придерживаемая бумага движением тянущейся правой руки съехала вниз и «Ясно вельможный…» незаметно так некрасиво рванулся вверх, что упёрся в самый край.

Верещчака, занятый каллиграфированием, не видел, что делал, и перо только, падающее на подложенный лист, объявило ему о неудаче. Четверь бумаги была испорчена.

Это повергло подкомория в такое отчаяние, что, не обращая внимания на то, что могло пригодиться для примечания, подтверждения, на незначительные письма, порывисто смял его в кулаке и бросил в камин. Бумага, как известно, есть вещью горящей. От прикосновения с огнём она занялась пламенем и скатилась на пол так неудачно, что, прежде чем подкоморий вскочил со стула, загорелась на столе свисающая до пола салфетка.

Этот огонь мощным кулаком Верещчака подавил, но что с ним сделалось, невозможно описать. Попросту сошёл с ума.

Руки его тряслись, так что отрезка другого листка прошла с ещё большим трудом, чем первого, а по краям он был отвратительно обкусан.