Жюль Гонкур - Шарль Демайи

Самое печальное то, что голова моя от этого страдает. Я ничего не могу написать хорошего. Я думаю, что мой мозг мешается… А что меня ждет в будущем? У меня не осталось ни малейшей иллюзии. Она меня не любит более. Да и любила ли она меня когда-нибудь? В начале это было просто удовольствие избавиться от своей матери, благодарность за беззаботную и счастливую жизнь, за скромное обожание её красоты. Она не любит другого… По крайней мере теперь… Но по-моему адюльтер существует с того дня, как женщина вас разлюбит. Полюбит ли она? Я не знаю! Ей нужен молодец, повинующийся ей во время её капризов, которым она могла бы вертеть, как ветряной мельницей, и который проводил бы свою жизнь, напевая ей романсы стоя на коленях на подушке херувима. При этом она бахвалится тем, что она честная женщина в своей сфере, что она добродетель, на которую смотрят в лорнетки… Что мне за дело. О! все кончено… Три-четыре дня тому назад наша семейная жизнь как будто скрасилась; мы ласкали ребенка здешней фермерши, которая носит нам кур и яйца; и в то время, как он играл на наших коленях, я вздумал написать книгу: Ребенок! – прекрасная книга, которая описывала бы образование души в ребенке, первые дни его развития, зачатки его совести; книга основывалась бы на мелких подробных наблюдениях, высоких и поэтичных, день за днем, шаг за шагом над человеком, который растет и развивается… Жена моя, бедная душа, ошиблась относительно моих ласк и моих мыслей; нет я не хочу теперь детей! «Но Шарль, – сказала мне она, – пришлось бы взять кормилицу, и нам нельзя будет держать горничную…» Да, мне остается только работа, а я работаю дурно. Наконец, благодаря Ремонвилю, я увижу мою пьесу на открытии сезона. Вы знаете, о чем я вас просил. Вы мне не откажете. Было бы очень тяжело не иметь в этот вечер кого-нибудь, который любил бы меня с детства, для того, чтобы похоронить пьесу или обнять её автора.

Когда Шарль сложил это письмо, когда он подумал о том, что он доверял другому, у него явились как бы угрызения совести человека, который предает женщину; и не запечатав письма, он вошел в залу. Марта лежала в гамаке.

Шарль, приблизившись к ней, увидел этот взгляд, который он так любил, этот взгляд с замирающей улыбкой, который зажигался нежным огнем – её взгляд! Взволнованный, почерпая в нем воспоминания и забвение, он погрузил в него свой взгляд, когда Марта сказала ему: – Ты думаешь, что эти глаза только для тебя? Как же! Я их также хорошо делаю вон тем камешкам!..

Случилось, что несколько дней спустя после этого в городе Труа открывалась статуя одного из великих людей: скульптора Жирардона. Открытие послужило, как это бывает, предлогом к празднеству; были устроены скачки, концерт, бал, выставка картин; издали биографический этюд о Жирардоне с его портретом и факсимиле; произнесены были три речи, в которых Труа называли alma parens за то, что он был родиной папы Урбэна IV, Ювенала из Урсин, Пассера, двух Питу, Грослея, Матье Моле и Миньяра. Труа также воспользовался этим открытием, чтобы показать «столице» свои церкви, колокольню Св. Петра, свой музей, деревянные дома, колбасные и прогулку в Майле: Париж был приглашен посредством афиш, парижская пресса – особыми письмами.

Шарль решил свезти Марту на эти праздники. Марта заставила себя просить, затем согласилась. Приехав в Труа и поворачивая к площади Жирардона, они натолкнулись на кучку людей, которые, подняв головы кверху, осматривали город с удивлением и восклицаниями мореплавателей, открывших новый кусок земли на карте света; это были четыре представителя «Скандала»: Монбальяр, Молланде, Кутюра и Нашет, «которые считали долгом, как кричал по улицам Монбальяр, ответить на любезное приглашение Шампаньи». Недоразумения забыты, парижане столкнулись между собою за столько километров от Парижа. Так путешественники, изгнанники обнимают родину в соотечественнике, которого они встречают. Может быть, перейдя заставу, нет более литературных врагов. Нашет протянул руку Шарлю, который ее искренно пожал. Монбальяр напевал, а Кутюра представил Молланде проходящему господину, как внука Жирардона. Все засмеялись, начали болтать. Марта была весела, Шарль забавлялся; Монбальяр удивлялся Труа, Кутюра хотел устроить фейерверк, Молланде раскланивался с пожарной командой. Гуляли, ели, пили, весь день провели вместе. Обошли кругом статуи, мерии и Майля. Так как Шарль собирался уходить, редакторы «Скандала» сказали: «Мы навестим вас».

– Да, – сказал Монбальяр: – где вы живете? Под бамбуками?

– В Сен-Совёре.

– Это мне удобно… Я как раз должен сладить одно дельце с директором вод…

– Отлично, – сказал Шарль, – так приходите завтракать ко мне. После завтрака вы пойдете по своим делам и воротитесь к обеду… Решено?

– Право, это идея, – сказал Монбальяр, – а как прочие?.. Да?.. Отлично! Да!

Назначили день и расстались, как школьные друзья, которые не занимают друг у друга денег.

Три дня спустя, около девяти часов утра, компания уже подходила к замку. Монбальяр в жилетке, с сюртуком на руках, подымая на тросточке свою шляпу, открывал шествие, напевая громовым охрипшим голосом:

За ним следовали Нашет и Кутюра. Позади всех шел Молланде и собирал ящериц со стен.

– Никого! – произнес Монбальяр. – Позвоним погромче… Все тут? Начинайте хором, дети мои…

– Раз… Два!

– Каторжнику! – продолжал Шарль, отворяя дверь. – Однако, вы рано поднялись… в восемь часов? Тут встают после восхода солнца… Вы, должно быть, голодны?

Молланде исчез.

– Черт возьми! – сказал Монбальяр, входя в залу. – У вас прекрасное помещение… даже возвышенное!.. Точно входишь в книгу господина Кузена!

Спустилась Марта. Она извинилась перед гостями в том, что хозяйка запоздала и попросила позволения посмотреть на кухне, как подвигается дело с завтраком. Но в эту минуту появился Молланде и раздался взрыв хохота: он устроил себе колпак из одной салфетки, из другой сделал передник: настоящий торговец дичью, которого Изабей поместил у входа знаменитой песни об Экю Франция.

– Вот в чем дело, – сказал он важно. – У кухарки вид неисправной женщины… Она относится к завтраку, как к отдаленному будущему… Сударыня, дайте им всем салфетки! Вспомним, господа, это ободряющее слово учителя: «Делаешься поваром…» и пусть, кто хочет, добровольно следует за мною!

– Все! Все! – закричала компания с ансамблем и интонацией бульварной публики, напоминающей актеров в драме.