Мэри Уэстмакотт - Неоконченный портрет

Наступил момент, когда поверхностная проявка подошла к концу, и снимок должен был бы начать темнеть. Но оттого, видимо, что я имел дело не с фотографической пластинкой, а с живым человеком, она продолжилась на, так скажем, более глубоком уровне.

Наверное, я знал все с самого начала, с того самого мгновения, когда в первый раз взглянул на нее. Проявка происходила во мне. Изображение перемещалось из подсознания на сознательный уровень. Я знал, но не понимал что. И вдруг – появилось пятнышко, а из него – картинка.

Я резко повернулся и во весь опор помчался обратно в гору. Я бежал что было сил, но мне все равно казалось, что недостаточно быстро. Под аркой – мимо кипарисов – по дорожке, заросшей травой…

Женщина сидела в той же самой позе, в которой я оставил ее. Задыхаясь, я упал рядом с ней на скамейку.

– Послушайте, – проговорил я, еле переводя дух, – я не знаю, кто вы, и вообще ничего о вас не знаю. Но вы не должны этого делать. Слышите? Вы не должны этого делать.

Самым поразительным было то (понял я по прошествии времени), что она даже не пыталась возмутиться. Она могла бы сказать что-нибудь вроде «да кто вы такой» или «я не знаю, о чем вы говорите» или просто смерить меня ледяным взглядом.

Но ей было уже все равно. В тот момент никто и ничто на свете ее уже не трогало.

Это было решение, пришедшее не вдруг, не под влиянием минутного приступа отчаяния. Она приняла его осознанно, медленно, но неуклонно идя к нему в течение нескольких лет своей жизни. Самое страшное, что такие рассудочные решения обычно не подлежат пересмотру и неизменно выполняются.

Она задумчиво взглянула на меня, но ничего не сказала.

– Может, расскажете, отчего вы это? – предложил я. – Какая вам разница, узнаю я или нет?

Она наклонила голову как бы в знак согласия.

– Все очень просто, – произнесла она. – Так будет лучше.

– Что за ерунда! – горячо запротестовал я. – Вы абсолютно не правы.

Она словно не слышала, сохраняя прежнюю безучастность и спокойствие.

– Я много думала об этом. Это самый лучший выход. Легко, быстро… И – удобно для всех.

По последней фразе женщины я понял, что она получила «хорошее воспитание». Ей с детства внушали, что «думать о ближнем» – ее главный долг.

– А что будет… потом? – спросил я.

– Придется рискнуть.

– Вы верите в существование рая и ада? – заинтересовался я.

– Боюсь, что верю, – с усилием призналась она. – Совсем ничего – слишком хорошо для правды. Просто уснуть и больше не просыпаться – вот чего бы мне хотелось.

Она мечтательно прикрыла глаза.

– Какой рисунок был на обоях в вашей детской?

Она вздрогнула.

– Бледно-лиловые ирисы… Как вы догадались, что я думаю именно о них?

– Я умею читать чужие мысли. Как вы в детстве представляли себе рай?

– Зеленая лужайка, на ней овцы, пастух… Знаете это стихотворение?

– Кто вам его читал? Мама или няня?

– Няня. – На ее лице промелькнула тень улыбки. – Знаете, я никогда в жизни не видела пастуха. Но рядом с нашим домом был луг, где всегда паслись две овечки. – Помедлив, она добавила: – Потом это поле застроили.

«Если бы не застроили, она бы не пришла сюда», – подумал я про себя, а вслух спросил:

– Вы были счастливы в детстве?

– О да. Даже слишком.

– Разве такое возможно?

– Конечно. Понимаете, я и не думала, что такое бывает… Я не была готова…

– Вам, наверное, пришлось многое пережить, – предположил я.

Она отрицательно покачала головой:

– Нет. Не совсем. В том, что произошло со мной, нет ничего необычного. Такие вещи происходят со многими глупыми женщинами. Я не была несчастлива. Я была глупа. Всего-то. А в мире недостаточно места для стольких дур.

– О господи! – воскликнул я. – Послушайте, что я вам скажу. Я тоже сидел на этой скамейке и думал, что жизнь моя кончена. Мне знакомо черное отчаяние, когда кажется, что иного выхода нет. Но поверьте – это пройдет, как проходит все на свете. Есть только один целитель – время. Так дайте ему шанс.

Я говорил с жаром и убеждением, но все впустую – моя речь оставила слушательницу равнодушной.

– Вы не понимаете, – устало сказала она, – я раньше тоже так думала. Я пыталась, но ничего не вышло. И теперь я даже этому рада.

– Почему? – удивился я.

– Видите ли, мне трудно вам объяснить, я сама не сразу поняла… Мне сейчас тридцать девять лет, и здоровье у меня превосходное. Я проживу лет до семидесяти, если не дольше. И мне невыносимо сознавать, что придется напрасно провести еще тридцать пять долгих лет.

– Но почему же напрасно? Вот здесь вы и ошибаетесь. Появится кто-нибудь, кто наполнит смыслом ваше существование.

– Вот этого я и боюсь, – подняв на меня глаза, еле слышно прошептала она. – При одной мысли об этом меня охватывает ужас.

– Надо же, какая вы трусиха, – заметил я.

– Да, – будто даже с облегчением согласилась она. – Я всегда была трусихой. Меня всегда удивляло, как окружающие не замечают, что я боюсь собственной тени.

Мы немного помолчали.

– В конце концов, – сказала она, – тут нет ничего удивительного. Обжегшись на молоке, дуешь на воду.

– Так, значит, вы боитесь своего счастья, – пробормотал я себе под нос.

Диагноз не был таким странным, каким мог показаться на первый взгляд. Я кое-что смыслю в нервных расстройствах. Трое из моих друзей были контужены на войне. Что такое физическое увечье, я испытал на себе. Я знаю, что бывают и душевные увечья. После лечения ущербность внешне не заметна, но она присутствует. У человека есть лишь один изъян, но он все равно калека. Признаться, я слегка лукавил, обещая, что время ее исцелит, – ведь душевные раны не излечиваются.

– Ну хорошо, – продолжал я, – но ведь то, что вы задумали, гораздо страшнее.

В первый раз мне, кажется, удалось слегка задеть собеседницу за живое.

– Нет! – воскликнула она. – Когда ждешь повторения пережитого кошмара – это одно. Неизвестность – совсем другое. Она притягивает. В ней есть что-то от авантюры. В конце концов, смерть может оказаться чем угодно.

Слово, которого мы, будто сговорившись, до сих пор избегали, впервые было произнесено. Смерть…

– Как вы догадались, что я хочу?.. – запоздало удивилась она.

– Точно объяснить не могу, – признался я. – Я сам испытывал подобное.

– А-а. Понятно.

В этот момент, наблюдая безразличие, с которым она восприняла мои слова, я дал себе слово опекать ее, сделать для нее все, что в моих силах. Видите ли, я до смерти устал от сердобольных женщин, стремящихся своей заботой облегчить мои муки. Я нуждался – хотя и не сознавал этого – в ком-то, кому была необходима моя забота. Я хотел отдавать, а не получать.

Селия же не думала, да и не могла бы меня пожалеть. Пройдя через жестокие страдания, оставившие глубокие горестные складки у ее губ, она не имела больше жалости ни к себе, ни к другим. По ее признанию, всю свою жалость она растратила впустую, из-за собственной глупости. Мои несчастья она воспринимала лишь как причину, благодаря которой я разгадал ее планы. Я также сообразил, что Селия живет в мире своего детства, пробудившегося в ее воображении. Там она искала спасения от беспощадности мира настоящего. Ее апатия породила во мне жажду деятельности. Она оказалась как раз тем человеком, которого я искал в течение последних десяти лет. Она словно бросила мне призыв к действию – и я ему внял.