Уильям Голдинг - Воришка Мартин

С постели босиком на ковер. Через темную комнату, и не потому, что хочется, а потому, что надо. В дверь, на площадку, где огромные напольные часы. Ощущение опасности за спиной. За угол к лестнице. Вниз, вниз – топ-топ-топ. Как разросся холл! В каждом углу притаилась тьма. Перила высокие, я едва достаю до них. Съехать бы, но сейчас не до того. Перила другие, все другое, картинка другая – надо спуститься, встретить то, к чему повернулся спиной.

Тик-так, тени навалились сверху. Мимо кухонной двери. Отодвинуть засов. Подвал. Колодец тьмы. Вниз, вниз – топ-топ-топ. Из стены выпирают гробы. Под церковный двор, через смертную дверь, на встречу с властелином. Вниз, вниз – топ-топ-топ. Черные груды, запах сырости. Стружки с гробов.

– Если человек видит в море красного омара, он сумасшедший. Птичий помет нерастворим. Безумец и чайку примет за летающего ящера, он свяжет два слова из книжки, а когда спятит, слова вернутся, не важно, через сколько лет. Я прав, милая? Скажи, что я прав!

Серебряное лицо ласково кивало, дождь осыпал брызгами.

Пламя из гробов, угольная пыль, черная, как черная молния. Плаха и топор рядом.

– Тюлени совсем не враждебны, а псих никогда не выспится. Скала ему кажется слишком твердой, слишком реальной. Он вывернет реальность наизнанку, особенно если у него развито воображение. Он способен увидеть в одном рисунке всю природу вещей. Разве я не прав?

А потом в темноте, попытавшись приподнять одну связанную ногу и обнаружив лишь студенистую массу, обнаружив слабость там, где искал такую необходимую силу, остались только крики и попытки спастись… Тьма в углу вдвое темней, что-то мерещится, тьма разверзается, сердце замирает в немыслимом страхе. Картина возникает снова и снова с начала времен: приближение неизведанного, темный центр, повернувшийся спиной к тому, что его создало, боролось и пыталось спастись.

– Ведь я прав? Скажи, что я прав!

У левой руки раздался шум, и Наблюдательный пост обдало брызгами. Он заставил внешнее лицо повернуться к ветру, воздух хлестнул по щекам. Гном был мокрым от морской воды, а не от дождя. Море вокруг скалы Спасения побелело, в воронке слышался приглушенный шум, и оттуда вылетали фонтаны брызг.

– Такую погоду изучали и раньше, но на более низком уровне. Он взобрался, и блюдечки удержали его.

Море наливалось ритмом. Скала Спасения подбрасывала набегавшие волны и швыряла в расщелину под воронкой. Девять раз из десяти волна сталкивалась со своим отражением, что летело обратно, и они вздымали полосу брызг, похожую на шипящий в воде зажженный фитиль. Однако на десятый раз волна проходила свободно, потому что девятая была слишком мала. Десятая вламывалась в щель, сжималась, набирая ускорение, и в трубу вылетал мощный фонтан. Если он был очень мощным, то рассыпался широким веером, словно плюмаж, а ветер сверху ощипывал с него перышки и швырял через Гнома – брызги долетали до самой Хай-стрит.

Следить за волнами – все равно что поедать мидии, но море приковывает внимание еще дольше. Центр сосредоточился, предоставив рот самому себе.

– Ясно, что скоро начнется шторм. Этого следовало ожидать. Но кто может предусмотреть такое сложное поведение воды, выверенное до последней капли в соответствии с законами природы? И конечно же, человеческий мозг просто обязан в какой-то момент сдаться… Вселенная превращается в хаос, но за хаосом все равно остается реальность – и несчастное сумасшедшее существо, прилепившееся к скале посреди моря.

У безумия нет центра здравого смысла, нет ничего похожего на то «я», что сидит сейчас на скале, отодвигая мгновение, которое вот-вот наступит. Последнее повторение ритма – а потом черная молния.

Центр закричал:

– Как я одинок! Господи! Как одинок!

Чернота. Знакомое чувство, тяжесть на сердце, резервуар, который в любой момент может затопить глаза, не знающие слез. Тьма, похожая на зимний вечер, сквозь который шагало когда-то юное тело, подгоняемое центром. Вид из окошка оживляла лишь цепочка уличных фонарей на верхушках столбов. Я одинок, я так одинок! Резервуар переполнился, и вся цепочка огней вдоль дороги от Большого Тома до Карфакса распустила радужные крылья. Центр почувствовал бульканье в горле и послал зрение вперед, в отчаянии цепляясь за следующий фонарь, потом за другой, третий – что угодно, лишь бы отвлечь внимание от внутренней черноты.

Потому что я всем чужой, я остался один.

Центр позволил пройти по аллее, пересечь улицу, квартал, подняться по некрашеным деревянным ступеням. Он сидел у огня, все колокола Оксфорда отпевали переполнившийся резервуар, а в комнате рокотало море.

Центр выжимал из лица недостойный мужчины страх, но вода неуправляемо лилась, стекая со щек.

– Я так одинок! Так одинок!

Вода медленно сохла. Время тянулось, словно на скале посредине моря.

Центр сформулировал мысль.

Надежды больше нет. Нет ничего. Если бы только кто-нибудь взглянул на меня, поговорил со мною… если бы я мог стать частью чего-то…

Время тянулось, равнодушное к словам и мыслям.

Звук шагов по ступенькам, двумя этажами ниже. Центр ждал, не питая никаких надежд, – в какую комнату они зайдут? Но шаги не смолкали: они поднимались и поднимались, становясь громче, почти такими же, как удары сердца, и когда оборвались за дверью, он поднялся, в волнении прижав руки к груди. Дверь приоткрылась, и почти у самого потолка в щель просунулась шапка черных кудрявых волос.

– Натаниэль!

Нат вошел с сияющей улыбкой и остановился, глядя в окно.

– Вот, решил навестить. Я приехал на уик-энд. – И потом, с запозданием: – Можно к тебе?

– Дружище!

Нат стащил пальто и огляделся с таким видом, будто вопрос, куда его пристроить, был самым важным на свете.

– Сюда. Вот, присаживайся… Я… Нат, дружище! Нат снова расплылся в улыбке.

– Рад тебя видеть, Кристофер.

– Посиди у меня. Ты никуда не торопишься?

– Я приехал читать лекцию в…

– Надеюсь, не сегодня?

– Нет. Сегодня я свободен.

Центр уселся напротив, как раз снаружи своего окошка – где-то во внешнем мире.

– Поговорим? Давай поговорим, Нат.

– Ну, как тут у вас?

– А как Лондон?

– Не любит лекций о небесах.

– О небесах?

Тело смеялось все громче и громче, снова полилась вода. Нат ухмылялся и краснел.

– Я знаю, хватит, хватит.

Он утер воду и икнул.

– О каких таких небесах?

– О тех, что мы создаем для себя после смерти, если не готовы принять те, что есть.

– Ты… ну и чудак же ты!

Нахмурившись, Нат поднял указательный палец к потолку и тщательно сверился со справочником.

– Для таких, как мы, небеса – ничто. Чистое отрицание. Безвидны и пусты. Понимаешь? Словно черная молния разрушает все, что зовется жизнью.