Уильям Фолкнер - Звук и ярость

– А кто он? – говорит мать.

– Кто-то из циркачей, – говорю я. – Муж его сестры вроде бы поехал кататься с какой-то из городских девиц, и он их разыскивал.

Квентин сидела совсем неподвижно и не жевала.

– Напрасно ты одалживаешь машину таким людям, – говорит мать. – Ты никому не отказываешь. Вот почему я редко ее у тебя прошу.

– Я и сам уже начал так думать, – говорю я. – Но тут он вернулся. И говорит, нашел то, что искал.

– А кто она? – говорит мать.

– Я тебе потом скажу, – говорю я. – Мне не хочется говорить о таких вещах при Квентин.

Квентин перестала есть. Иногда она отпивала воды, а так сидела и крошила лепешку, наклонив голову над тарелкой.

– Да, – говорит мать. – Разумеется, женщины, которые сидят взаперти, как я, ничего не знают о том, что происходит в городе.

– Да, – говорю я. – Не знают.

– Моя жизнь была совсем другой, – говорит мать. – Слава Богу, что я ничего не знаю об этой мерзости. Я и знать про нее не хочу. Я ведь в этом не похожа на других людей.

Я больше ничего не стал говорить. Квентин сидела и крошила лепешку, пока я не кончил есть, а тогда она говорит:

– Можно мне теперь уйти? – ни на кого не глядя.

– Что? – говорю я. – Конечно, можно. Тебе же со стола убирать не надо.

Она поглядела на меня. Она раскрошила всю лепешку, но ее пальцы двигались так, словно все еще крошили, а глаза были как пойманные в ловушку, и тут она начала кусать губы – словно отравилась всем этим красным свинцом.

– Бабушка, – говорит она. – Бабушка…

– Тебе хотелось поесть еще чего-нибудь? – говорю я.

– Почему он так со мной обращается, бабушка? – говорит она. – Я ему никогда ничего плохого не делала.

– Я хочу, чтобы вы ладили друг с другом, – говорит мать. – У меня только вы и остались, и я так хочу, чтобы вы лучше ладили между собой.

– Это он виноват, – говорит она. – Он мне дышать не дает, а я так не могу… Если я ему тут мешаю, почему он не позволяет мне вернуться к…

– Довольно, – говорю я. – Ни слова больше.

– Так почему он мне дышать не дает, – говорит она. – Он… он нарочно…

– Он заменил тебе отца, которого у тебя никогда не было, – говорит мать. – Это его хлеб мы с тобой едим. И он имеет право требовать от тебя послушания.

– Это он виноват, – говорит она. И вскочила. – Он меня вынуждает. Если бы он только… – Она смотрела на нас, ее глаза были как пойманные в ловушку, а пальцы дергались.

– Если бы я только – что? – говорю я.

– Что бы я ни сделала, виноват будешь ты, – говорит она, – Я скверная, потому что мне ничего другого не остается. Ты меня такой сделал. Лучше бы я умерла! Лучше бы мы все умерли! – И она убежала. Мы слышали, как она взбежала по лестнице. Потом хлопнула дверь.

– Первая разумная вещь, которую она в жизни сказала, – говорю я.

– Она сегодня не была в школе, – говорит мать.

– Откуда ты знаешь? – говорю я. – Ты ездила в город?

– Я просто знаю, – говорит она. – Я бы хотела, чтобы ты был с ней поласковее.

– Тогда нужно устроить так, чтобы я видел ее чаще одного раза в день, – говорю я. – Тебе придется присмотреть, чтобы она всегда выходила к столу. Тогда я смогу каждый раз подкладывать ей еще один кусок мяса.

– Ты мог бы быть добрее в мелочах, – говорит она.

– Например, не обращать внимания, когда ты попросишь меня последить, чтобы она пошла в школу, – говорю я.

– Сегодня она в школе не была, – говорит она. – Я это знаю. Она говорит, что поехала днем покататься на автомобиле с одним мальчиком, а ты ее выслеживал.

– Как бы это я мог ее выслеживать, – говорю я, – когда весь день на моей машине ездил другой? А была она сегодня в школе или нет, это дело прошлое, – говорю я. – Если уж тебе приспичило беспокоиться по этому поводу, так отложи до понедельника.

– Мне так хотелось бы, чтобы вы с ней ладили, – говорит она. – Но она полностью унаследовала все ее упрямство. И квентиновское тоже. Я еще тогда подумала: с ее наследственностью и дать ей это имя. Иногда мне кажется, что она – кара, ниспосланная мне за Кэдди и Квентина.

– Господи Боже ты мой, – говорю я. – Хорошенькие же у тебя мысли. Неудивительно, что ты все время доводишь себя до болезни.

– Что? – говорит она. – Я не понимаю.

– Надеюсь, – говорю я. – Порядочная женщина многого не понимает такого, чего ей полезнее вовсе не знать.

– Они оба были такими, – говорит она. – Когда я пыталась исправлять их недостатки, они всегда находили защиту у твоего отца. Он говорил, что за ними не нужно приглядывать, что они уже знают, что такое чистоплотность и честность, а большему никого научить нельзя. И теперь, надеюсь, он удовлетворен.

– У тебя же есть такая опора, как Бен, – говорю я. – Смотри веселее.

– Они нарочно не допускали меня в свою жизнь, – говорит она. – Всегда она и Квентин, с самого начала. Они всегда что-то затевали против меня. И против тебя тоже, хотя ты был слишком мал, чтобы понимать это. Они всегда смотрели на нас с тобой, словно на посторонних, точно так же, как на твоего дядю Мори. Я всегда говорила твоему отцу, что им дано слишком много воли, что они слишком много времени проводят вместе. Когда Квентин пошел в школу, нам пришлось на следующий год и ее отдать туда же, чтобы она от него не отстала. Она не могла стерпеть, чтобы кто-то из вас умел делать то, чего не умеет она. Одно тщеславие, тщеславие и ложная гордость. А затем, когда с ней произошло все это, я знала, что Квентин сочтет себя обязанным выкинуть что-нибудь столь же скверное. Но я не предполагала, что он окажется настолько эгоистичным, чтобы… мне и в голову не приходило, что он…

– Может, он знал, что будет девочка, – говорю я. – И что еще одной такой ему не выдержать.

– Он мог бы воздействовать на нее, – говорит она. – Он был единственным, с кем она как будто считалась. Но и это часть моей кары, я полагаю.

– Да, – говорю я. – Очень жаль, что случилось это с ним, а не со мной. Тебе было бы куда лучше.

– Ты говоришь такие вещи, чтобы сделать мне больно, – говорит она. – Впрочем, я это заслужила. Когда продавали землю, чтобы послать Квентина в Гарвард, я сказала твоему отцу, что он должен точно так же обеспечить и тебя. Затем, когда Герберт предложил взять тебя в банк, я думала: теперь Джейсон обеспечен, а когда расходы начали расти и я была вынуждена продать нашу мебель и оставшийся луг, я сразу же написала ей, потому что, думала я, она, конечно, поймет, что она и Квентин получили свою долю и часть доли Джейсона и что от нее зависит, как это ему возместить. Я думала, она это сделает из уважения к отцу. И тогда я в это верила. Но я всего лишь бедная старуха; меня учили верить, что люди поступаются собой ради своей плоти и крови. Это я виновата. Ты был в полном праве упрекать меня.

– Ты думаешь, мне нужна чья-нибудь помощь, чтобы стоять на своих ногах? – говорю я. – И особенно от женщины, которая не может назвать отца собственного ребенка.