Джек Керуак - Сатори в Париже. Тристесса (сборник)

На ней длинное грязное платье и плат, а лицо у нее бледное, маленькие круги под глазами, тот тонкий патрицианский медленно ястребиный нос, те соблазнительные губы, те грустные глаза – и музыка голоса ее, жалоба ее песни, когда она говорит по-испански с остальными…

Ах ризницы – печальная изувеченная синяя Мадонна, вот Тристесса, а мне и дальше говорить, что я ее люблю, чертовы враки – Она ненавидит меня и я ненавижу ее, назовем все своими именами – Я ее ненавижу, потому что она меня ненавидит, никакой иной причины – Она ненавидит меня, потому что я не знаю, наверное, в прошлом году я был слишком благочестив – Она все время орет «Мине напливать!» и бьет нас по голове, и выбегает, и садится на улице на бордюр, и возится, и раскачивается – Никто не смеет подойти к этой женщине, когда у нее голова между колен – Однако сегодня вечером я вижу, что с нею все в порядке, спокойная, бледная, идет прямо, поднимается по воровским ступенькам —

Эль-Индио дома нет, мы опять спускаемся – Я уже дважды навещал Эль-Индио проверить, нету, но его смуглая дочь с красивыми смуглыми печальными глазами прочно смотрит в ночь, пока я ее допрашиваю: «Non, non» , и больше ничего сказать не может, она пялится в какую-то фиксированную точку в мусоре неба, поэтому я только и пялюсь ей в глаза, а я никогда не видел такой девушки – Глаза ее, кажется, говорят: «Я люблю своего отца, хоть он и принимает narcoticas , но прошу вас, больше сюда не приходите, оставьте его в покое» —

Мы с Тристессой спускаемся на склизкую мусорную улицу тусклых бурых огней кокаларьков и далеких смутных голубых и розовых неонов (как втертый мелковый цветной карандаш) Санта-Марии-де-Редондас, где мы сцепляемся с несчастной измаранной дикой на вид Крус и куда-то премся —

Рука моя у Тристессы на талии, печально иду с нею – Сегодня вечером она меня не ненавидит – Крус я всегда нравился и нравлюсь по-прежнему – За последний год она доставила бедному старому Быку всевозможных хлопот своими пьяными выходками – О там были пульке и блев на улицах, и стоны под небесами, забрызганные ангельские крылья, покрытые бледно-голубой грязью небес – Ангелы в аду, наши крылья во тьме огромны, мы втроем премся, и с Золотых Вечных Небес склоняется Бог, благословляя нас ликом своим, который я могу описать лишь как бесконечно сожалеющий (сострадательный), то есть, бесконечный от понимания страданья, от одного взгляда на Лик этот хочешь не хочешь расплачешься – я его видел, в виденье, он отменит все в конце – Никаких слез, только уста, О я могу вам показать! – Ни единой женщине не может быть так грустно, Бог – он как мужчина – Все смазано, как мы поднимаемся по улице к какой-то узкой темной улочке, где две женщины сидят с дымящими котлами чего-то, или парящечашками, где мы садимся на деревянные ящики, я уложив голову Тристессе на плечо, Крус у моих ног, и они мне дают выпить горячего пунша – Я заглядываю в бумажник, денег больше нет, я говорю Тристессе, она платит за выпитое, или разговаривает, или всем этим балаганом заправляет, может, она даже вожак воровской банды —

Выпитое не очень-то помогает, уже позднеет, к заре время, озноб высокогорья забирается мне в рубашонку-безрукавку и привольную спортивную куртку, и в твильные штаны, и я принимаюсь без удержу дрожать – Ничего не помогает, стакан за стаканом, ничего не помогает —

Подходят два молодых мексиканских кошака, привлеченные Тристессой, и стоят пьют и болтают всю ночь, оба при усах, один очень коротышка с круглым младенческим лицом со щечками-грушами – Другой повыше, с крыльями газеты, как-то засунутой ему в пиджак защитить от холода – Крус просто растягивается на дороге в пальто и засыпает, головой на земле, на камне – Легавый кого-то арестовывает в головах переулка, мы вокруг свечных пламеньков и парокотелков смотрим без большого интереса – В какой-то миг Тристесса нежно целует меня в губы, мягчайший, едвакасательнейший поцелуй на свете – Да-да, и встречаю я его изумленьем – Я уже решился остаться с ней и спать, где спит она, даже если спит она в мусорном баке, в каменной келье с крысами – Но я не перестаю дрожать, нисколько обертки не выручат, уже год я каждую ночь провожу в своем спальнике и больше не приучен к обыкновенным рассветным ознобам земли – В какой-то момент падаю прямо с ящика, который занимаю с Тристессой, приземляюсь на тротуар, там и остаюсь – В другие разы вскидываюсь молоть долгие таинственные базары с двумя кошаками – Что они вообще пытаются сказать и сделать? – Крус спит посреди улицы —

Волосы ее раскинулись сплошь черные по всей дороге, люди через нее переступают. – Это конец.

Заря приходит серая.

Люди принимаются проходить мимо на работу, вскоре бледный свет давай проявлять невероятные краски Мехико, голубые платки женщин, глубоко пурпурные платы, губы людей слабо розовеют в общей стихарной синеве —

«Чего мы ждем? Куда идем?» все спрашивал я —

«Я иду ужалиться», говорит она – берет мне еще один горячий пунш, который дрожью проходит меня насквозь – Одна дама уснула, раздатчица с черпаком начинает злиться, потому что, очевидно, я выпил больше, чем Тристесса заплатила, или два кошака, или что-то —

Минуют многие люди и повозки —

«Vamonos» [87], говорит Тристесса, вставая, и мы будим оборванную Крус и покачиваемся с минуту, стоя, и уходим в улицы —

Теперь видно до конца улиц, больше никакой тьмы garbanzo [88], сплошь голубые церкви и бледные люди, и розовые платки – Мы шагаем дальше и подходим к щебневым полям, и пересекаем, и выходим на селенье из саманных лачуг —

Это деревня в городе сама по себе —

Встречаем женщину и заходим в комнату, и я прикидываю, что здесь-то мы наконец поспим, но две кровати загружены спящими и просыпающимися, мы просто стоим и беседуем, уходим и спускаемся по переулку мимо пробуждающихся дверей – Всем любопытно видеть двух оборванных девушек и оборванца мужчину, что спотыкаются медленной командой среди зари – Солнце всходит оранжевое над кучами красного кирпича и штукатурной пыли где-то, это крохотная Северная Америка моих Индейских Снов, но я уже слишком пропащ, чтобы осознать что-то или понять, хочу только спать, рядышком с Тристессой – Она в своем откровенном розовом платьице, ее безгрудое тельце, ее худые голени, ее прекрасные бедра, но желаю лишь спать, но хотелось бы обнимать ее и перестать дрожать под каким-нибудь обширным темно-бурым Мексиканским Одеялом еще и с Крус, с другой стороны, для надзора, хорошо б только закончилось это безумное скитанье по улицам —

Бесполезняк, на краю деревни, в последнем доме, за которым поля свалоки далекие Церковные верхушки, и заволочный город, мы входим —

Ну и дела! Я подпрыгиваю от восторга при виде огромной кровати – «Мы пришли сюда спать!»