Джек Керуак - Сатори в Париже. Тристесса (сборник)

Но в постели большая толстая женщина с черными волосами, а подле нее какой-то парень в лыжной шапочке, у обоих сна ни в одном глазу, и в то же время заходит девушка-брюнетка, похожая на какую-то художницу-битницу в Гренич-Виллидж – Затем я вижу десять, может, восемь других людей, которые вокруг тусят в углах с ложками и спичками – Один типичный торчок, эта драная нежность, эти грубые и мучимые черты, покрытые серой больной патиной, глаза определенно настороже, рот начеку, шляпа, костюм, часы, ложка, героин, быстро бодяжит – Все шпигаются – Тристессу подзывает один мужчина, и она закатывает рукав пальто – Крус тоже – Лыжная шапочка соскочил с кровати и делает то же самое – Девка из Гренич-Виллидж как-то скользнула в постель, в ногах, засунула свое большое чувственное тело под простыни с другого конца и лежит там, довольная, на подушке, смотрит – Люди входят и выходят с деревенской наружи – Я рассчитываю тоже получить укол и говорю одному кошаку «Poquito gote» что, я воображаю, значит капельку попробовать, а на самом деле «чуточку протекает» – И впрямь протечка, мне ничего не достается, все деньги у меня тю-тю —

Суета неистова, интересна, человечна, я наблюдаю поистине в изумленье, как бы обдолбан ни был, вижу, что это, должно быть, крупнейшая видла в Латинской Америке – Какие интересные типажи! – Тристесса тараторит без продыху – Ошляпенный торчок с грубыми и нежными чертами, с песочными усиками и слабо голубыми глазами, и с высокими скулами – мексиканец, но выглядит в точности, как любой торчок из Нью-Йорка – Тоже не хочет меня жалить – Я просто сижу и жду – у моих ног пол полной бутылки пива, которую мне купила Тристесса en route [89], я ее заныкал в одежду, а теперь тяну из нее перед всеми этими торчками, и это мне вообще никаких шансов не оставляет – Зорко присматриваюсь к кровати, рассчитывая, что толстая дама встанет и уйдет, и художница у нее в ногах, но лишь мужчины тут шебуршат, и одеваются, и выходят, и наконец мы уходим тоже —

«Куда мы?»

Выходим оттуда по ширниковой подсказке скрещенными мечами глаз, мол, мьё [90]ай знаете, старый прогон сквозь строй, респектабельных буржуазных мексиканцев поутру, но нас никто не останавливает, никаких легавых, мы вываливаемся наружу и вниз по узкой земляной улочке, и вверх к еще одной двери, а внутри старый дворик, где старик метлой подметает, и многие голоса изнутри —

Он глазами умоляет меня о чем-то, вроде «Только не бедокурь», я делаю знак «Я бедокурить?» но он стоит на своем, поэтому я медлю заходить, но Тристесса и Крус уверенно тащат меня, и я озираюсь на старика, который дал свое согласие, но все равно молит взглядом – Боже праведный, он знал!

Тут что-то вроде неофициального утреннего кайф-бара, Крус заходит в темные шумные интерьеры и появляется с чем-то вроде слабой анисовки в стакане для воды, и я пробую – не особенно-то мне и хочется – Просто стою у саман-стены, гляжу на желтый свет – Крус теперь смотрится абсолютно полоумной, с высокими волосатыми зверскими ноздрями, как у Ороско бабы орут в переворотах, но тем не менее ей как-то удается смотреться и изысканно – Кроме того, что она изысканная маленькая личность, я и про ее душу, всю ночь напролет она была со мной очень мила, и я ей нравлюсь – Фактически, она как-то раз орала по пьяни «Тристесса, ты ревнивая, потому что Як хотел на мне жениться!» – и но она знает, я люблю нелюбляемую Тристессу – поэтому она меня усестрила, и мне это понравилось – у некоторых бывают такие флюиды, что исходят прямо из вибрирующего сердца солнца, незаезженные…

Но пока мы там стоим, Тристесса вдруг говорит: «Як» (я) «всю ночь» – и давай изображать, как я дрожу на всеночной улице, поначалу мне смешно, солнце теперь желто-жаркое у меня на куртке, но мне тревожно видеть, как она изображает мою дрожь с такой судорожной серьезностью, и Крус это замечает и говорит «Хватит Тристесса!» но та продолжает, глаза у нее дикие и белые, дрожит всем своим худым телом в пальто, ноги начинают подгибаться – я тянусь смеясь «Ай да ладно» – ее же ежит больше и спазмы уже, как вдруг (покуда я думаю «Как она может меня любить, насмехаясь надо мной вот эдак серьезно ») она давай падать, кое изображение зашло уж слишком далеко, я пытаюсь ее схватить, она сгибается до самой земли и висит с минуту (совсем как в тех описаниях, что мне только что давал Бык, героиновых наркоманов в откидоне до самых башмаков своих на Пятой авеню в Эпоху 20-х, до самого низу, пока голова у них не виснет совсем на шеях, и двинуться некуда, только вверх либо плашмя прямо на темечко), и к боли моей и хрясть, Тристесса берет и тяпает черепом оземь, и падает головой прямо на жесткий камень, и отключается.

«Ох нет Тристесса!» кричу я и хватаю ее под руки, и перевертываю ее, и сажаю себе на корточки, а сам опираюсь на стену – Она дышит тяжко и вдруг я вижу кровь по всему ее пальто —

«Она умирает», думаю я, «ни с того ни с сего она тут вздумала помирать… Этим безумным утром, в эту безумную минуту» – И тут же старик с молящими глазами по-прежнему смотрит на меня со своей метлой, и мужчины и женщины заходят за анисовкой, переступая через нас (с робким безразличьем, но медленно, едва глянув вниз) – Я прикладываю к ней свою голову, щека к щеке, и обнимаю крепче, и говорю «Non non non non» , а сам имею в виду «Не умирай» – Крус на земле с нами по другую сторону, плачет – Я держу Тристессу за маленькие ребра ее и молюсь – Теперь кровь струится у нее из носа и рта —

Никто не сдвинет нас из этого дверного проема – в этом я клянусь —

Я понимаю, что здесь для того, чтоб отказываться давать ей умирать —

Мы набираем воду, моей большой красной банданой, и немного промакиваем ее – Несколько погодя конвульсивных судорог вдруг она становится крайне спокойна и открывает глаза, и даже смотрит вверх – Она не умрет – Я это чувствую, она не умрет, уж у меня-то на руках да и прямо сейчас, но я к тому же чувствую «Она должна знать, что я отказался, и теперь она будет рассчитывать, будто я покажу ей нечто получше вот этого – вечного экстаза смерти» – О Златая Вечность, и, как я знаю, смерть лучше всего, но « Non , я тебя люблю, не умирай, не бросай меня… Я слишком тебя люблю» – «Потому что я тебя люблю, разве недостаточно этой причины, чтоб попытаться жить?» – О изуверская судьба нас, человеческих тварей, всякий из нас неожиданно в какой-то ужасный миг помирает и пугает всех наших любимых и падалью белый свет – и трескается мир – и всем героиновым наркоманам во всех желтых городах и песчаных пустынях не может быть дела – и они тоже умрут —

Вот Тристесса пытается встать, я поднимаю ее за маленькие сломанные подмышки, она кренится, мы оправляем на ней пальто, бедное пальтишко, стираем немного крови – Идем было – Идем было желтым мексиканским утром, не мертвые – Я даю ей идти самой впереди нас, торить Путь, она это делает сквозь невероятно грязные пялящиеся улочки, полные дохлых собак, мимо раззявившей рты детворы и старух, и стариков в грязном рванье, на поле камней, через которое мы спотыкаемся – Медленно – Я это ощущаю сейчас в ее молчании, «Так вот что ты мне даешь вместо смерти?» – Я стараюсь постичь, что мне вместо этого ей дать – Нет такого, что лучше смерти – Я могу лишь спотыкаться за нею следом, иногда я кратко веду, но из меня не очень мужская фигура, Мужчины, Который Ведет – Но я знаю, что она теперь умирает, либо от эпилепсии, либо от сердечной, шоковой, либо дурцефальной судороги, и из-за этого никакая квартирная хозяйка меня не остановит, когда я приведу ее домой в свою комнату на крыше и дам ей поспать и отдохнуть под моим раскрытым спальником, с Крус и мною вместе, – Я ей это говорю, мы ловим такси и трогаемся к Быку – Выходим там, они ждут в такси, пока я стучусь ему в окошко за деньгами на такси —