Владимир Набоков - Просвечивающие предметы (сборник)

– Ах, – сказала она, – когда Хелене звонила, я задала ей один вопрос, и… – Она остановилась, явно забавляясь моим нетерпением.

– И она ответила, – сказал я, – что никогда такого имени не слышала.

– Нет, – сказала мадам Лесерф, – она засмеялась, но я-то знаю этот ее смех.

Тут я, кажется, встал с места и заходил по комнате.

– Видите ли, – сказал я после паузы, – тут не совсем до смеха. Ей известно, что Себастьян Найт умер?

Мадам Лесерф прикрыла бархатные черные глаза в безмолвном «да» и снова поглядела на мой подбородок.

– Вы с ней виделись в последнее время – я имею в виду, в январе, когда газеты писали о его смерти? Разве она не была опечалена?

– Мой друг, вы удивительно наивны, – сказала мадам Лесерф. – Любовь бывает разная, и печаль бывает разная. Допустим, Хелене – та, кого вы ищете. Но из чего явствует, что она любила его настолько, чтобы горевать о его смерти? А может, она и впрямь его любила, но у нее свои взгляды на смерть, которые исключают всякую истерику? Что мы об этом знаем? Все это ее личное дело. Я думаю, что она сама вам все расскажет, а до этого не очень-то благородно так на нее нападать.

– Я вовсе не нападаю, – воскликнул я. – Очень жаль, если это прозвучало обидно. Но рассказывайте же. Как давно вы ее знаете?

– Да мы с ней до нынешнего года редко виделись – она, знаете, много путешествует, – а когда-то мы тут, в Париже, ходили в один лицей. Ее отец, по-моему, русский художник. Она была еще очень молода, когда вышла замуж за этого дурака.

– Какого дурака? – вопросил я.

– Своего мужа, конечно. Большинство мужей дураки, но тот был hors concours [33]. К счастью, длилось это недолго. Попробуйте мои. – Она протянула мне и зажигалку. Бульдог забурчал во сне. Она подвинулась и свернулась на софе калачиком, освобождая для меня место. – Вы, кажется, невеликий знаток женщин? – спросила она, поглаживая собственную пятку.

– Меня интересует одна, – сказал я.

– А сколько вам лет? – продолжала она. – Двадцать восемь? Я угадала? Нет? Значит, вы старше меня. Ну, неважно. Так что я говорила?.. Да, знаю я о ней немало – кое-что от нее самой, кое-что от других. Она в своей жизни любила одного-единственного человека, да и то женатого, причем еще до своего замужества, когда она была, заметьте, совсем подростком, и он от нее, кажется, просто устал. Потом у нее было несколько романов, но они уже не имели значения. Un ceur de femme ne ressuscite jamais [34]. Потом случилась еще одна история – она мне всю ее рассказала от начала до конца, – история довольно грустная.

Она засмеялась. Зубы ее казались великоватыми для маленького бледного рта.

– У вас такой вид, будто вы сами влюблены в мою подругу, – заметила она с издевкой. – Я вас, кстати, хотела спросить: как вы раздобыли этот адрес, вернее, что побудило вас искать Хелене?

Я рассказал ей про четыре адреса, полученные в Блауберге, и назвал имена.

– Вот это да! – воскликнула она. – Вот это энергия! Voyez-vous ça! [35]И в Берлин ездили? Она еврейка? Какая прелесть? И других вы тоже нашли?

– Одну я повидал, – сказал я, – и с меня хватило.

– Которую? – заходясь от смеха, спросила она. – Которую? Речную?

– Нет. Ее бывший муж женат на другой женщине, а той и след простыл.

– Вы прелесть, прелесть, – сказала мадам Лесерф, утирая глаза платком и снова заливаясь смехом. – Так и вижу, как вы вламываетесь к невинной чете. Нет, ничего забавнее я никогда не слышала. И как его жена? Спустила вас с лестницы?

– Давайте оставим эту тему, – сказал я довольно решительно.

Ее веселье начинало меня раздражать. У нее, похоже, было присущее французам юмористическое отношение к матримониальной сфере, в другую минуту и я бы его разделил, но тут мне почудилось, что такое игриво-развязное отношение к моему расследованию как-то принижает память Себастьяна. Это чувство росло, мне стало казаться, что и вся моя затея такова, что своей неловкой ловлей призрака я каким-то образом сгубил самую возможность составить представление о последней любви Себастьяна. А может, его как раз бы позабавила гротескная сторона исследования его собственной жизни? Может быть, объект биографии усмотрел бы в них особый найтовский выверт, вполне искупающий промахи биографа?

– Пожалуйста, простите, – сказала она, кладя свою ледяную руку на мою и глядя исподлобья. – Не будьте таким недотрогой.

Она поспешно встала и направилась к этой штуковине из красного дерева в углу. Она склонилась к ней, и не успел я полюбоваться ее тонким, как у девочки, станом, как понял, что она собирается делать.

– Умоляю, только не это! – воскликнул я.

– Вот как? – сказала она. – А я думала, музыка вас умиротворит. Да и просто создаст атмосферу для беседы. Нет? Ну, как хотите.

Бульдог встал, встряхнулся и снова лег на место.

– Умница моя, – протянула она вкрадчивым голосом.

– Вы хотели что-то рассказать, – напомнил я.

– Да, – отозвалась она и снова уселась со мною рядом, одну ногу подсунув под себя и расправляя юбку. – Видите ли, я не знаю, кто был этот человек, но, как я поняла, был он не из легких. По словам Хелене, ей нравилась его внешность, руки и манера речи. И она решила, что это будет потеха – сделать его своим любовником. Потому что, понимаете, он выглядел таким высоколобым, а ведь так, знаете ли, забавно, когда эдакий утонченный холодный умник вдруг опускается на все четыре лапы и виляет хвостиком. Чем вы опять недовольны, cher Monsieur? [36]

– Бога ради, что это вы такое рассказываете? – вскричал я. – Когда… где и когда все это было?

– Ah non merci, je ne suis pas le calendrier de mon amie. Vous ne voudriez pas? [37]Я же не выпытываю у вас имена и даты. Да если б она их и называла, я бы сразу забыла. Пожалуйста, больше не задавайте вопросов – я рассказываю, что знаю, а не то, что вам хочется узнать. По-моему, он вам не родственник, потому что вы на него совсем не похожи – насколько можно, конечно, судить по ее рассказам и по тому, что я вижу перед собой. Вы живой, хороший мальчик, а про него уж никак не скажешь «хороший». Когда же он почувствовал, что влюбляется в Хелене, то сделался совершенно несносен. Нет, ни в какого сентиментального щенка он, против ожидания, не превратился. Он ей злобно говорил, что она никудышная дрянь, а потом целовал ее, дабы убедиться, что она не фарфоровая статуэтка. А она ею никогда и не была. И тут он понял, что жить без нее не может, а она поняла, что довольно наслушалась рассказов о его снах, снах во снах и снах во снах его снов. Заметьте, я никого не осуждаю. Может, оба правы, а может, ни один, но понимаете, моя подруга совсем не та заурядная женщина, какой он ее считал, это абсолютно другой случай. Она о людях, о жизни и смерти знает капельку больше, чем он, по его убеждению, знал сам. Он был из тех, кто считает, что современные книги – чушь, молодежь – сплошь дураки, а все оттого, что слишком был поглощен своими чувствами и мыслями, чтобы понимать чувства и мысли других людей. Нельзя даже себе представить, говорила она, что у него за вкусы и причуды, а как он высказывался о религии… думаю, просто возмутительно. «А моя подруга такая жизнерадостная, вернее, была, – très vive [38], ну, вы понимаете. Но стоило ему появиться – и она чувствовала, как превращается в прокисшую старуху. Дело еще в том, что он никогда с ней подолгу не оставался. Придет à l’improviste [39], плюхнется на пуф, руки положит на набалдашник трости, даже перчаток не снимет, сидит и мрачно смотрит. Вскоре она подружилась с другим человеком, который ее боготворил и был к ней бесконечно внимательнее, добрее и отзывчивее, чем тот, кого вы ошибочно считаете братом, не злитесь, пожалуйста. Оба они были ей, в общем, безразличны, и она рассказывала, как уморительно вежливы были эти двое друг с другом, когда встречались. Она любит путешествовать, но только она найдет хорошее местечко, чтобы отдохнуть от забот, как он опять застит пейзаж – усядется за стол у нее на веранде и твердит, что она никудышная дрянь и что он жить без нее не может. А то еще пустится в рассуждения перед ее друзьями – les jeunes gens qui aiment à rigoler [40], – такие, знаете, длинные и непонятные, насчет формы пепельницы или про окраску времени, и вот, смотришь, все разошлись, а он сидит на стуле один-одинешенек, сам себе глупо улыбается или считает себе пульс. Жаль, если он и впрямь ваш родственник, потому что вряд ли у нее остались приятные воспоминания от этих дней. Под конец это стало для нее сущим наказанием, она ему даже запретила прикасаться к себе, потому что от возбуждения его мог хватить удар. И вот раз она узнает, что он приезжает ночным поездом, и тогда она просит молодого человека, который на все готов ради нее, встретить его и передать, что она его больше не хочет видеть, а если он станет добиваться встречи, то ее друзья расценят это как назойливое домогательство и поступят с ним соответственно. Наверное, это не очень красивый поступок, но она сочла, что в конечном счете так будет лучше и для него. И это сработало. Он даже перестал посылать ей свои обычные умоляющие письма, которых она, впрочем, все равно не читала. Да нет же, речь явно идет совсем о другом человеке, и если я вам все это рассказываю, так это исключительно для того, чтобы дать вам представление о самой Хелене, не о ее любовниках. Она была такая жизнелюбивая, всех готовая приветить, прямо лучилась этой vitalité joyeuse qui est, d’ailleurs, tout-à-tait conforme à une philosophie innée, à un sens quasi-réligieux des phénomènes de la vie [41]. И что получилось в итоге? Все мужчины, которых она любила, приносили ей тягостное разочарование, все женщины, за редким исключением, оказывались попросту кошками, а лучшие годы прошли в попытках найти счастье в мире, который делал все, чтобы ее сломить. Впрочем, познакомитесь с ней – сами увидите, преуспел ли мир.