Владимир Набоков - Смотри на арлекинов!

Теперь довольно темное место: не знаю, оставались ли мои глаза постоянно распахнутыми «в остекленелом взгляде надменного помрачения», как напридумывал репортер, которого не пустили дальше стола в коридоре. Но очень и очень сомневаюсь, что мне удавалось мигать, – а без смазки мигания двигатель зрения работать едва ли способен. Все же каким-то образом, пока я скользил по тем иллюзорным каналам и облачным путям, прямо над другим континентом, я порой примечал сквозь плывущие под веждами миражи тень руки или блеск инструмента. Что же до моего мира звуков, он оставался вполне фантастическим. Я слышал незнакомцев, обсуждающих гулкими голосами книги, которые я написал или думал, что написал, ибо все, что они поминали, – заглавия, имена персонажей, – фразы, выкрикиваемые ими, выворачивалось наизнанку в исступлении бесовской учености. Луиза развлекала общество одной из своих забавных историй, – я называл их «вешалками имен», потому что они лишь казались связанными с каким-то событием, скажем, с квипрокво, приключившимся на вечеринке, – истинное же их назначение состояло в том, чтобы помянуть какого-нибудь ее родовитого «старого друга», или обаятельного политика, или его двоюродного брата. На фантастических симпозиумах читались ученые сообщения. В лето Господне 1798-е слыхивали, как Гаврила Петрович Каменев, молодой даровитый поэт, хихикает, сочиняя свою оссианическую пастишь «Слово о полку Игореве». Где-то в Абиссинии пьяный Рембо читал удивленному русскому путешественнику стихотворение «Le Tramway ivre» («…En blouse rouge, à face en pis de vache, le bourreau me trancha la tête aussi…») [139]. Или я слышал, как шипит в пазухе моего мозга придавленный репетир, отбивая время, ритмы, рифмы, которых я и помыслить не мог услышать когда-либо вновь.

Надо еще сказать, что плоть моя пребывала в довольно приличной форме: ни разорванных связок, ни зажатости мышц; я мог слегка ободрать хребет, упавши в нелепый обморок, предваривший мое путешествие, но он по-прежнему оставался на месте, вытягивая меня, защищая мое естество, не уступая ничем примитивной структуре какой-нибудь сквозистой подводной твари. И однако ж лечение, которому меня подвергали (особенно в Лекошане), подразумевало, – насколько его теперь удается прояснить, – что все мои повреждения телесны, только телесны и требуют только телесных мер. Я не говорю о современной алхимии, о волшебных зельях, которые вспрыскивали в меня, – эти, возможно, и действовали, так ли, этак ли, не только на тело, но и на божество, поселившееся во мне, как действуют на безумного императора наговоры честолюбивых знахарей и шарлатанов-советников; но я не мог снести таких въедливых образов, как проклятые скрепы и перевязи, державшие меня растянутым на спине (и мешавшие мне уйти восвояси с резиновым плотиком под мышкой, к чему я чувствовал себя способным), или еще даже худшие рукотворные электрические пиявки, которые приставлялись к моей голове и конечностям замаскированными палачами, – пока их не разогнал святой из Катапульты, штат Калифорния, профессор Г. П. Слоун, почти уже заподозривший, как раз когда я стал поправляться, что меня мог бы вмиг излечить – меня мог бы вмиг излечить! – гипноз плюс скромное проявление чувства юмора со стороны гипнотизера.

Я помнил только, что при крещении был назван Вадимом – по имени моего отца. В недавно выданном мне паспорте США – изящной книжечке, украшенной золотым рисунком по зеленой обложке с пробитым на ней номером 00678638, – мой древний титул не упомянут; но он значился в моем британском паспорте, выдержавшем несколько изданий – «Юность», «Зрелость», «Старость», – пока последнее не искалечили до неузнаваемости дружелюбные фальсификаторы, втайне склонные к розыгрышам. Все это я собрал по крупице в одну из ночей, когда вдруг опять раскрылись некие клеточки мозга, до того замороженные. Другие клетки, однако, оставались покрыты морщинами, как припозднившиеся бутоны, и хоть я мог свободно вертеть под одеялом ступнями (впервые со времени обморока), мне никак не удавалось различить в этом темном углу сознания следовавшую за отчеством фамилию. Я чуял, что она начинается с «Н», как и термин, который описывает рождающийся в минуты вдохновения, прекрасный своей внезапностью порядок слов, похожий на столбик красных кровяных телец в свежеотобранной крови под микроскопом, – это слово я однажды использовал в «See under Red» [140], но теперь и его припомнить не мог, что-то связанное с монетной колбаской, капиталистическая метафора, а, Марксик? Да, я определенно чувствовал, что фамилия моя начинается с «Н» и имеет ненавистное сходство с прозвищем или псевдонимом предположительно-неподражаемого (Непоров? нет) болгарского, или бактрийского, или, возможно, бетельгейзеанского автора, с которым меня вечно путали рассеянные эмигранты из какой-то другой галактики; но состояли ли с ней в родстве Небесный, или Набедрин, или Наблидзе (Наблидзе? Смешно), я просто не мог сказать. Я предпочел не перенапрягать мою волю (уходи, Наборкрофт!) и отступился, – а может быть, фамилия начинается с «Б», «н» же просто пристало к ней на манер окаянного паразита? (Бонидзе? Блонский? – Нет, это из истории с БИНТ’ом). Быть может, во мне присутствует примесь кавказской княжеской крови? Откуда взялись в газетных вырезках, полученных мною из Англии в связи с лондонским изданием «A Kingdom by the Sea» (чудное певучее название), кивки в сторону мистера Набарро, английского политического деятеля? И почему Ивор прозвал меня «Мак-Набом»?

Без фамилии я с моим вновь приобретенным сознанием оставался все-таки нереальным. Бедный Вивиан, бедный Вадим Вадимович, он был всего лишь плодом чьего-то – даже не моего собственного – воображения. Кошмарная подробность: в русской скороговорке длинноватое имя-отчество привычно глотается – «Павел Павлович», при обращении к нему с торопливым вопросом, начинает звучать как «Палпалыч», а неудобопроизносимое, длинное, словно ленточный червь, «Владимир Владимирович» приобретает в речевой передаче сходство с «Вадим Вадимычем».

Я сдался. И когда я сдался окончательно, моя звучная фамилия подкралась сзади, будто проказливое дитя, внезапным воплем заставляющее подскочить клюющую носом няньку.

Оставались еще другие проблемы. Где я? Как раздобыть немного света? Как на ощупь отличить в темноте выключатель лампы от кнопки звонка? Кем, помимо меня самого, был тот, другой человек, обещанный мне, мне принадлежащий? Я различил синеватые завеси на сдвоенных окнах. Почему бы их не раздернуть?

если слово «паралич» не слишком сильно для обозначения состояния, которое его имитирует (при не вполне понятной поддержке со стороны пациента): тут скорее довольно причудливое, но не слишком серьезное психологическое расстройство – по меньшей мере, таким оно кажется в легкомысленной ретроспекции.