Владимир Арро - Поиски стиля

Тогда он сломал одну и стал есть, а сверху на него глядели дистрофики, упрашивая большими глазами о колбасе. Он, не переставая есть, кинул им кусок, но в отверстие не попал, и кусок шлепнулся в пыль. Он скоро почувствовал, что колбаса была очень соленой. И ему захотелось пить. Рядом стояли бутылки с хлопковым маслом. И он пил, задрав голову, а сверху смотрели большими глазами дистрофики, умоляя о масле и о колбасе.

Он сунул кусок колбасы за пазуху и приказал им, чтобы вытаскивали, и они потянули веревку изо всех сил. Но известно из каких-то законов физики, что двум дистрофикам одного не поднять. Когда он понял это, он стал просить, чтобы они хоть спустили ему воды. Но они, не желая без колбасы быть виноватыми, бросили веревку и побежали на тонких ногах.

Утром его нашли с запекшимися губами и стали промывать изнутри и снаружи. Он был жив, раз вытягивал шею и ловил воздух ртом.

– Наелся? – спросили его.

Он прошептал:

– Наелся…

– Ну, теперь утрись и пойди, отдохни.

Это ему сказали блокадники: три брата Бурштейны, Валя Андреева, Зоя Лаврова и другие.

А Антонина погладила его по рыжей стриженой голове, потому что и это был ее сын.

В Варшаве, когда умолкли дойры и она встала, сияющая, около рампы, ей устроили бурную овацию и вручили диплом. Но это спустя много лет после того, как она осталась под тёмным ташкентским небом одна, с братишкой Фархадом.

В Москве её, тоненькую, юную, со множеством блестящих косичек, приветствовала молодежь всего мира. Но это потом, а сначала она взяла Фархада, своего несмышленыша, за руку, и они пошли в детский дом.

В Хельсинки ей снова кричали «браво», но перед этим она сидела в углу, спрятавшись от людей, вздрагивая от каждого прикосновения или слова.

В Бомбее, в Калькутте, в Шанхае, в Рангуне она заражала людей жизнерадостностью и весельем, но для этого нужно было сначала, чтобы русская женщина Антонина Хлебушкина посадила ее к себе на колени и пропела на ушко: «Наша Тома горько плачет, уронила в речку мячик, тише, Томочка, не плачь, не утонет в речке мяч».

И еще для этого Хлебушкиной нужно было не спать по ночам, добывать хлеб и простыни, ругать за плохие отметки, мыть, стирать, заплетать косички, укладывать вечером и будить по утрам.

Вот только тогда Тамара встала, улыбнулась, и пошла по планете – танцевать.

Витька Глебский еще долго был Витькой, а только уж потом подполковником стал.

В военном училище получал от матери посылки с яблоками, с шерстяным домашним вязаньем и письма. А когда подошел отпуск, помчался домой.

Так торопился, что не стал ждать своего законного поезда, а уцепился за чей-то чужой. Схватил намертво поручни последнего вагона, да так и ехал, прижавшись к холодной запертой двери. И только уж где-то далеко за Новосибирском курители папирос увидели его за мутным стеклом. Отперли дверь, втащили в вагон и давай растирать водкой руки, ворча: «Куда спешил-то, дурень!» А он улыбался: «Домой».

Вот так, с забинтованными руками, с довольной улыбкой он и предстал перед матерью.

Генерал сказал потом:

– Вот маменькин сынок.

– Без мамы – умру, – говорил Витька.

Но все-таки подполковником стал.

Однажды во двор вошел рыжий моряк – косая сажень в плечах. Он поставил чемодан, огляделся и сказал, что дома раньше такого не было – новый, видно, построили дом.

К нему подошли пацаны и спросили, а кто он такой. Он сказал, что он их брат, тогда они стали выяснять его фамилию, он ответил, что его зовут Генка Лукичев. Пацаны побежали к матери и закричали, что приехал какой-то рыжий, назвался их братом, так правда ли это?

Мать вышла на крыльцо, всплеснула руками и сказала, что правда. Тогда моряк подошел к ней и спросил, за всё ли она его простила?

Мать сказала, что это он зря выдумывает, и велела приготовить для него ванную, отдельную комнату и накрыть для всех праздничный стол.

Но моряк не унимался. Он все ходил следом за матерью. Он сказал, что он отличник боевой и политической подготовки, но только вот простила ли она его?

Она отвечала, что ей и прощать-то нечего, не помнит она за ним ничего.

А сама вызвала повариху и велела ей кормить моряка по особому рациону, чтобы каждый день были блины, пироги и беляши.

Она ему показывала новый дом и всё новое оборудование, и инвентарь. Ему всё нравилось, он расхваливал, а сам спрашивал, простила ли она его.

Ну, она, конечно, ответила, что если и было за что прощать, то уж, конечно, давно она простила и надо ли к этому возвращаться.

Тогда он пришел к ее младшим сыновьям и стал уговаривать их, чтобы не шалили, чтобы не расстраивали мать. Они сказали, что и так не шалят, пусть лучше он научит их сигналить флажками. Тогда он встал в коридоре на табурет и стал учить их, как желать друг другу и матери спокойной ночи на сон.

А она в это время купила ему чемодан персиков и две бутылки вина, потому что на другой день ему надо было уезжать на корабль.

Он сказал ей «прощай» и спросил, простила ли она его.

Она ответила, что вот две бутылки вина – это командиру корабля от матери, а персики – на угощение морякам.

Тогда он поцеловал ее и уехал к себе на корабль.

Когда фашист повесил Витькиного отца и засёк его мать, он подумал своими коричневыми мозгами:

– Капут! Амба! Этого рода больше нет.

А Витька-то Глебский подполковником стал!

Когда Тамара сидела в углу, спрятав лицо меж грязными коленками, казалось, что погиб в ней нормальный жизнерадостный человек.

А сегодня-то Тамаре Юнусовой рукоплещет весь мир!

Когда они все плакали или играли в карты на вшивых одеялах, или переставали говорить от тоски, или крали колбасу, можно было задуматься: что станет с этими чумазыми, выйдет ли толк?

А вот оно как обернулось: Булат Нугматов – инженер, Лена с Надей Кононовы – педагоги, Игорь Матвеев – архитектор, и еще много-много выросло хороших и важных людей.

А всё мать, которая вовремя дала им хлеба, руку на голову положила или поддала шлепка.

Какие же ей теперь сказать слова, как всю нежность к ней выразить?

А вот как: народим-ка ей внуков, пусть понимает, что род наш, хлебушкинский, на этом не кончается, а только начинается, и радость от него еще людям вся впереди.

Сказали – и сделали. И достался матери в подарок сто восемьдесят один внук.

Вот дети теперь пошли! Нет, чтобы вечером дома посидеть, – всё на веселье их тянет. А маленького куда? К бабке! Бабка накормит, бабка последит, бабка уложит.

Расплакался утром Павлик Алышев: «Не пойду в ясельки, пойду к бабуле». Мать уговаривает, бабка ворчит: