Владимир Арро - Поиски стиля

– Я хотел сказать: перекусить.

Во время этого привала Нина снова хотела подойти к майору и рассказать о своей утренней встрече, но Елена Никифоровна сказала:

– Не лишай его уверенности. Твой немец на панику и рассчитывал.

Станция, куда они, наконец, пришли встретила их безлюдьем, руинами и клубами черного дыма. Нина никогда еще не видела пожара, до которого никому не было дела. Она с удивлением разглядывала попадавшиеся им на пути предметы, которые потеряли подобающую им форму и назначение: разбитые фонари, гипсовую руку от памятника, искореженные железные балки, упавшие провода. Всюду на земле валялись картонные железнодорожные билеты. И она поняла, что война в том и заключается, чтобы сорвать всё и всех с надлежащих мест и поставить в нелепое и стыдное положение.

Им пришлось пройти вдоль полотна в сторону семафора и дальше, за семафор. Там стояла дрезина и работали люди – они меняли покореженные рельсы на новые. Миновав их, Нина с Еленой Никифоровной, как и другие женщины, устроились в тени, возле кустов ивняка.

– А ведь что стоило прихватить десятка два подосиновиков, – говорила Елена Никифоровна, разуваясь. – Так бы мы сегодня поужинали.

Нина прилегла на траву и под жужжание пчел и стрекот кузнечиков уснула. Проснулась она от энергичного движения вокруг, от возбужденных голосов, нагрянувших сразу. Елена Никифоровна тоже спала, и Нина ее растолкала. Они увидели в перспективе путей, в растворе леса белый дымок над черной точкой паровоза и уже не спускали с него глаз, пока он не приблизился. Это был простой дачный поезд, зеленый и легкий, с частым рядком труб над каждым вагоном. Из окон, из раскрытых дверей смотрели на них молодые ребята в военном обмундировании и разноголосо галдели, и выкрикивали что-то, и махали руками, и бросались чем-то, пока поезд медленно проплывал мимо, и они уже понимали, что это не за ними поезд, что это дальше, на фронт, как вдруг он перестал двигаться. С высоких подножек тотчас стали спрыгивать красноармейцы – грузные, неуклюжие со своими скатками, вещмешками, винтовками – и женщины, в их числе Нина, натыкаясь друг на друга, размахивая руками, побежали к месту высадки – а там уже всё перемешалось.

Пробираясь в разгоряченной толпе, пропитанной острыми запахами сукна, ремней, ружейной смазки и пота, Нина вглядывалась в незнакомые потные лица парней и то смеялась, то хмурилась, пожимала чьи-то руки, принимала и прятала в сумку белые треугольники, напомнившие ей письма, которые передавала ей мама, когда она лежала в больнице со скарлатиной, удивлялась неожиданным встречам, которые у кого-то всё-таки произошли – с выкриками, со слезами и смехом, с судорожными объятиями, – даже взяла у кого-то конфету и пожевала её. Кругом выкрикивали имена, адреса, названия военкоматов. Так долго не могло продолжаться, и, словно подводя итог, протяжно прогудел паровоз. И вдруг ее окликнули:

– Нина!

Она обернулась и увидела Колю Шапошникова.

– Нинка! Строева! – кричал он и проталкивался к ней.

Она чуть не задохнулась в его крепких руках, она чуть не потеряла сознание.

– Ты жив? – спросила она.

– Я жив, снаряжен и обучен! – крикнул Коля, и она успокоилась.

– А что это у тебя за шишка на лбу? – спросила она и погладила свежую ссадину.

– Да вот сейчас в вагоне, об полку!..

– Пятак прикладывал? – Она положила руки ему на плечи.

– А у меня нет! Что, сильно, да?

– Фонарь что надо, Коленька!..

– Да заживет…

Они так и стояли, обнявшись, и понемногу грустнели. Нина привстала на цыпочки и поцеловала его ссадину, а он поцеловал ее в губы.

– Так ты кого любишь?.. Меня или Эльку?

Коля виновато молчал.

– Ладно. Ты выживи, а там разберемся, – сказала Нина.

Вдруг поезд лязгнул буферами и осадил назад. Толпа задвигалась вдоль состава, все закричали, и поезд остановился. Бойцы помогали женщинам взбираться на высокие ступени. Коля тоже подвел Нину к вагону, но подняться ей помогли уже другие.

– Нинка, адрес-то скажи! – крикнул Коля ей в спину.

– Марата! – крикнула она.

– Да знаю, Марата! Дом-то какой?

– Пятнадцать!

– А квартира?

Нина выкрикнула номер квартиры и заплакала.

– Обязательно, Коленька!.. – кричала она уже из окошка, то ли видя, то ли не видя его. – Обязательно, Коленька!.. Обязательно!..

А он, словно понимая ее, кивал и твердил:

– Да, да, да, да!..

Через много-много лет после войны Нина Васильевна Строева рассказала про встречу с немцем на торжественном вечере гострудсберкасс, посвященном Дню Победы. Ей долго аплодировали как блокаднице и активному участнику оборонных работ. Особенно всех взволновали заключительные слова Нины Васильевны: «К счастью, мы так и не встретились, мы сделали всё, чтобы это свидание не состоялось».

– Ну, а с Колей-то! С Колей встретились? – выкрикнула из зала молоденькая операторша.

Все затихли.

Нина Васильевна развела руками.

– К сожалению, нет.

И ей почему-то снова зааплодировали.

1970

Рано оставшись вдовцом, Николай Петрович Стрельцов решил больше не вступать в брак, а все силы свои употребить на воспитание дочери. Лиза была задумана им как средоточие классических добродетелей: чистоты, скромности, романтической одухотворенности и верности. Да, ещё, конечно, преданности идеалу. Николай Петрович в свое время изрядно потосковал по цельности женской натуры, так что в его намерении скрестились лучшие побуждения отца и горькая разочарованность юноши. В педагогическом арсенале Николая Петровича были воскресные прогулки по царскосельским аллеям, абонемент в Филармонию, частные уроки французского языка, вечерние моционы по набережным рек и каналов. А также тщательно продуманный круг чтения.

Разумеется, на девятом, а тем более, на десятом году школьного обучения отцовский контроль над Лизой ослаб, потерял смысл и силу. Лиза, со своей стороны, в эти же годы разгадала замысел отца, поскольку возраст обязывал ее к самоанализу, но чтобы не огорчать его, не подавала виду. Она знала, что никогда не будет тургеневской девушкой, к которым Николай Петрович питал слабость и о ком говорил с особым значением.

Лиза не прошла по конкурсу на факультет иностранных языков, но это, к удивлению Николая Петровича, не было для нее оскорбительным и смертельным ударом. На другой же день, спокойно уложив документы в сумочку, она пошла по городу в поисках работы, сказав отцу, что заночует у подруги.

Больше всего Лизу привлекали средства передвижения. Ее волновали колёса, крылья и гребные винты. Она приходила на вокзал, как на зрелище. Отправление поезда представлялось ей пьесой с острым сюжетом, поставленной по всем правилам драматического искусства. Ей и прежде казалось, что некоторых моментов жизни коснулась рука режиссера. Миг отправления поезда, внешне такой безобидный, бесшумный, когда можно не спеша идти рядом и пожимать руки, и даже целоваться, и что-то говорить: уговаривать, обещать, признаваться, отказывать – меж тем как движение поезда нарастает, – миг этот вызывал в Лизе восхищение беспощадной мощью машины и сочувствия к людям. Люди хотели быть вместе, но не могли. Это было классическим переплетением оптимизма с трагедией, энтузиазма с печалью. Лиза уходила с вокзала, глотая слезы. Она уже догадывалась, что это главный парадокс жизни, которую ей предстояло прожить.