Абдурахман Абсалямов - Избранные произведения. Том 2

И, нужно сказать правду, хотя и хохотушкой была, а умела держать себя, с парнями не хороводилась. Не вскружили ей голову и шумные успехи, как случалось с некоторыми. Носа не задирала. Её улыбчивость, застенчивое смущение в разговоре со стариками, её скромность создали ей крепкое уважение всего коллектива. Выйдя замуж и став матерью, она не бросила производства. Никто и не заметил, как она утратила славу передовой работницы.

В пору, когда имя Лизы шумело на весь завод, она работала токарем. Потом её перевели на револьверный станок, с револьверного – на болторезный, что оставался ещё от старых хозяев. С какого момента, почему мастера стали опасаться давать ей ответственную работу? Когда, каким образом безобидная проказница, хохотушка и певунья Лиза превратилась в замкнутую, злую на язык, бранчливую ворчунью Самарину? Ведь теперь не найти в цехе человека, который бы называл её Лизой, Лизаветой или хотя бы Елизаветой Фёдоровной. Теперь к ней обращаются только по фамилии. Как же, почему забылось когда-то во всём такое приятное имя – Лиза, Лизавета, которое так любили старики и молодёжь?

Все эти вопросы ворохом полезли в голову Матвея Яковлевича. И он всё больше хмурил брови, потому что чувствовал и свою долю вины в этой истории. «Половину жизни проводим бок о бок в цеху, а чем дышит человек, толком не знаем», – подумал он.

– Как дела, Лизавета? – обратился по имени к Самариной Матвей Яковлевич.

Самарина вздрогнула и раздражённо оглянулась: кому там ещё вздумалось потешаться над ней?.. Но при виде седоусого Погорельцева успокоилась, как видно, на этот счёт и сухо бросила:

– Поди, сами видите…

Румяное, когда-то улыбчивое лицо её поблёкло. Из-под платка выбились пряди начавших седеть волос.

Матвей Яковлевич, не обращая внимания на сухость тона, продолжал:

– Потолковать бы мне надобно с тобой, Лизавета. После работы как, не сможешь остаться? Ненадолго…

– Нет, не смогу, – отрезала женщина.

– Тогда завтра в обед?

– Да о чём толк-то? О браке или о профсоюзных взносах?

– И об этом, и вообще о жизни…

– Ладно, как-нибудь при случае поговорим, не горит… – равнодушно отозвалась Самарина и, сняв со станка деталь, со звоном опустила её на пол. Перенесла корпус влево, подняла очередную деталь и, закрепив, включила станок.

Старый производственник, вся жизнь которого прошла в труде, хорошо знал, что такое работа с любовью и что такое постылое отбывание службы. Для него не составляло особого труда разглядеть, что Самарина работает без увлечения, более того – работа раздражает её. Делает она её одними руками, мысли её далеко.

Сулейман, у которого работа нынче с утра шла с редким подъёмом, на обратном пути из столовой то и дело яростно отплёвывался. Он до такой степени был вне себя, так громко ругался, что все невольно оборачивались на него.

– Что стряслось с нашим Сулейманом-абзы?.. Кого это угораздило до такой степени растравить его? – спрашивали друг друга рабочие. И каждый объяснял его состояние по-своему, но никто не смог угадать истины.

«Тоже поди из-за Хасана Шакировича», – подумал Матвей Яковлевич, который всё утро сегодня избегал Сулеймана, боясь, как бы не выдать случайно душевной своей обиды. Он знал, как горяч и безрассуден Сулейман в таких случаях. «Ну, не узнал… Не счёл нужным проведать стариков… Что ж, всяко бывает. Стоит ли говорить об этом. Сулейман – другое дело. Он тесть… А чего ради ему из-за меня портить родственные отношения?» – размышлял Погорельцев, то и дело поглядывая на Сулеймана. А тот, яростно расшвыривая инструменты, ни за что ни про что накидывался то на контролёра, то на рабочих – на всех, кто бы ни подошёл к его станку.

Но Матвей Яковлевич не угадал. Разбушевался Сулейман вовсе не из-за Хасана Шакировича.

Дело было вот в чём. Второй сын Сулеймана Ильмурза, погнув некоторое время свою изнеженную спину у токарного станка, переметнулся на слесарную работу, а когда и эта специальность пришлась ему не по нраву, попросился в разметчики. Но и к этому делу что-то не лежала у него душа, и он скоро очутился на выдаче инструментов, оттуда попросился на центральный склад. Сулейману-абзы с самого начала не понравились эти «скоки-перескоки», как он выражался. Возмущало его в Ильмурзе то, что сын позволил себе изменить «рабочей династии» Уразметовых. Между ними частенько вспыхивали стычки, заканчивавшиеся довольно крупными размолвками. Всё это было пока терпимо. Но сегодня случилось невероятное: Сулейман-абзы увидел своего сына за буфетным прилавком. Несколько мгновений он рта не в силах был раскрыть, глядя на Ильмурзу, повязанного передником. Он чувствовал, что опозорен, унижен перед всеми этими людьми, битком набившими столовую. Жилы на его крепко сжатых кулаках вздулись. От смуглого в масляных пятнах лица отлила вся кровь, оно посинело, затем стало всё больше и больше багроветь. Да тут ещё кто-то съязвил:

– Сулейман-абзы, вам без очереди… Теперь у вас сын – персона, главный буфетчик.

Все расхохотались. Горячке Сулейману этого было достаточно. Чёрные глаза его зло сверкнули. Издав какой-то дикий вопль, он в мгновение ока очутился за буфетной стойкой и, схватив сына за грудки, уволок его в заднюю комнату.

– Ты что, собачья нога!.. – прохрипел он, задыхаясь. – С какой харей встал ты за прилавок?.. Ты что, барышня, га? Сын Сулеймана – за буфетом!.. – Он с силой отшвырнул его от себя… Загромыхала не то кастрюля, не то ведро, опрокинутое Ильмурзой. – Тьфу!.. А завтра ты, может, пиво надумаешь продавать на углу. Говорят же добрые люди: жулики из пены дома строят.

– Меру надо знать, отец, – буркнул Ильмурза, завязывая оборвавшиеся тесёмки передника. Хотя он очень был сердит на отца за публичный скандал, но держал себя в руках. – Иди-ка лучше обедать… Дома вечером поговорим…

Но Сулейман даже обедать не стал. Ругаясь и отплёвываясь, он пошёл обратно в цех.

Работа немного успокоила его, но чувство приподнятости, чистого, радостного удовлетворения, которое владело им с утра, уже не возвращалось.

И когда Матвей Яковлевич пригласил его после работы зайти к Андрею Павловичу, Сулейман охотно согласился. Домой не тянуло. «Встретишься с Ильмурзой – опять, чего доброго, накричишь. Сердитого ум покидает. Немного поостыть требуется», – подумал он.

Свалившаяся неожиданно история с Ильмурзой на время отвлекла мысли Сулеймана от зятя. Не случись этой беды, он давно бы рассказал другу, как глубоко зять обидел его. А теперь он молчал. Молчал и Матвей Яковлевич. Лицо его было хмуро, белые как снег густые брови сошлись на переносице, глаза смотрели сосредоточенно, куда-то внутрь себя.

Выйдя из грохочущего железом, гудящего станками цеха, пропитанного запахами керосина, машинного масла и эмульсии, на тихую улицу, старики с удовольствием вдохнули свежий, полный осенних ароматов воздух. Солнце вот-вот должно скрыться за высокими, многоэтажными домами, поперёк улицы протянулись длинные тени. По асфальту будто расстелили чёрный бархат, и оттого, что у этих немолодых рабочих людей от усталости слегка дрожали ноги, асфальт казался им даже мягким, как в летний зной. Из-за пятиэтажного каменного дома выплывала ослепительно белая груда облаков, похожая на фантастических очертаний скалу. Постепенно надвигаясь, она всё увеличивалась в размерах.