Абдурахман Абсалямов - Избранные произведения. Том 1

Шли молча. Иногда Гульшагида украдкой бросала на Мансура быстрый взгляд. Чего только не было в этом взгляде: и укоризна, и мольба, и гнев, и любовь.

– У тебя язык отнялся, что ли?! – не утерпев, воскликнула Гульшагида. Стащила с головы Мансура берет, растрепала ему волосы. – Ходи вот таким лохматым, тебе идёт! – Она громко рассмеялась. – Давай побежим навстречу ветру!..

Должно быть поддавшись настроению девушки, Мансур не рассердился на её выходку, ускорил шаг. Они уже шли вдоль кремлёвской стены, направляясь к Федосеевской дамбе, куда упрямо стремилась Гульшагида.

По дороге Гульшагида заговорила о том, что на днях они оба получат диплом. Почему бы Мансуру не поехать вместе с ней в Акъяр?

– Ещё не поздно, – убеждала она. – Пойдём в министерство и попросим о назначении. Правда, чудесно было бы? Мы построили бы в Акъяре новую больницу и славно поработали бы в селе, как работал Абузар Гиреевич в молодости. Ты – хирург, я – терапевт.

Мансур молча слушал, потом сдержанно сказал, что всё это – запоздалая романтика.

– Почему запоздалая? И разве романтика чужда тебе? – чуть отстранившись, спрашивала девушка.

Мансур промолчал, засмотрелся на речку Казанку. Увидев знакомого парня на парусной лодке, принялся подзывать его, махая рукой.

– Я не хочу кататься на лодке, – обиженно сказала Гульшагида. И предложила: – Пойдём в сад, посидим на нашей скамейке. Нам надо серьёзно поговорить.

Но Мансур словно не слышал её слов. Поднял камушек, бросил далеко в воду. Послышался негромкий всплеск. Камушек исчез, только круги остались на воде.

– Что случилось? – с горечью допрашивала Гульшагида. – Почему ты не отвечаешь?

Опять молчание. Теперь Мансур смотрел на девушку, полоскавшую бельё.

– Тебе скучно со мной! – воскликнула Гульшагида. – Видно, надоела… Не думай, что собираюсь вешаться тебе на шею. Прощай!

Она резко повернулась и побежала вдоль дамбы. Потом, цепляясь за лопухи и полынь, иногда соскальзывая вниз, стала взбираться по крутому склону. Она не оглядывалась, не знала, последовал ли за ней Мансур. Только поднявшись к Фуксовскому саду, перевела дыхание. Остановилась у знакомой скамейки. Посмотрела вниз. Ей видно было, как Мансур садился в лодку своего приятеля. Они плыли широкой гладью Казанки, потом круто повернули к Парку культуры. В последних, красноватых лучах солнца поблёскивал белый парус…

По приезде в деревню Гульшагида первое время жила надеждой: «Если в сердце Мансура есть хоть капля любви, он обязательно напишет мне, а то и сам приедет в Акъяр. Мы объяснимся, и всё будет хорошо».

Но Мансур и не написал, и не приехал. Через некоторое время Гульшагида услышала, что он совсем уехал из Казани. Вроде бы скрылся из дома, связавшись с какой-то женщиной, намного старше себя. Какой стыд! Какая обида! Но что поделать? Биться головой о камень? Так ведь и это не поможет.

А через год и Гульшагида вышла замуж. Это случилось как бы помимо её воли и нелепо. Через семь или восемь месяцев они разошлись. Гульшагида всё чаще стала думать, что ей уже не видать счастья! Но – в двадцать шесть лет – сердце никак не хотело примириться с этим, не хотело жить только горькими воспоминаниями.

Получив вызов на курсы, она решила: «Как приеду в Казань, в тот же день зайду к Тагировым». И верно – подошла к их дому. Но сейчас же спохватилась: «Я ведь не прежняя Гульшагида». И не нашла смелости постучать в дверь. Оставалась надежда: «Может быть, Абузар Гиреевич, увидев меня в больнице, сам пригласит зайти». Профессор несколько раз встречал её, останавливал, расспрашивал о житье-бытье, но домой к себе не звал. Рассчитывая на случайную встречу с Мадиной-ханум или Фатихаттай, Гульшагида при каждом удобном случае старалась пройти возле дома Тагировых. Но недаром говорится: «Несчастливому и случай не помогает», – никто не встречался Гульшагиде.

О чём же она думала, не раз проходя под окнами знакомого дома? О Мансуре, об их недолгом счастье?.. Гульшагида и сама не смогла бы ответить. Конечно, Мансур существует, но где-то совсем в стороне, не приближаясь и не удаляясь. Вроде бы и виден Мансур, но не подойдёшь, не поговоришь. Выбросить его из сердца – нет силы; держать в сердце, как близкого и единственного, – тоже невозможно.

Федосеевскую дамбу Гульшагида считала теперь самой запретной чертой для себя. Но сегодня она всё же нарушила эту черту. И вот – стоит на крутом берегу, от стыда закрыв руками лицо, словно совершила бесчестный поступок, стоит и… ждёт чужого мужа! Но на этом свете не бывает чудес. Никто не подходит к ней, никто не берёт за руку, Гульшагида с трепетом открывает глаза. На Казанке, на дамбе пустынно…

Могло показаться, что душа её опустошена, мечты рухнули, никаких надежд не осталось. И всё же Гульшагида, идя по дамбе в сторону Кремля, не опускала голову, смотрела на мир широко раскрытыми, полными вызова глазами. Что это, – может быть, всего лишь женская гордость? И в автобусе она держала голову прямо. Более того, – проходя по Больничной улице, нашла в себе силы как-то по-новому, с любопытством посмотреть на окружающие её контрасты, хотя ежедневно бывала на этой улице.

Справа и слева высились громады новых пятиэтажных жилых домов, магазины с нарядными витринами. А чуть дальше виднелись старые, обветшавшие здания. Большинство деревянных домов покосились, а у каменных облуплена штукатурка, отбиты углы. Всё это напоминало дореволюционный захолустный уездный городок, какие теперь показывают в кино. Вот женщина переходит улицу, сгибаясь под тяжестью коромысла. Во дворе на протянутой верёвке мотается полотенце с красной каймой. Бабай в длинном белом джиляне [1] Джилян – верхняя одежда вроде поддёвки. и круглой мерлушковой шапке чинно шагает по тротуару, постукивая клюшкой. А вон пожилая женщина, прикрыв рот концом платка, стоит у ворот, что-то высматривает, – может быть, поджидает мужа с работы. И тут же, в каких-нибудь двадцати-тридцати шагах, воздвигают новый каменный дом; девушки в брюках, напевая татарские песни, кладут ряды кирпичей, над головой у них величаво движется подъёмный кран. А на противоположной стороне тянутся цехи огромного завода, в окнах сияют лампы, излучающие дневной свет. И опять – жалкие, приземистые домишки. На подоконниках неизменная герань, голубая краска наличников слиняла, но на крышах торчат телевизионные антенны. А переулки изрыты, загромождены – всюду прокладывают газовые и водопроводные трубы.

В одном из этих переулков стоит совсем крохотный деревянный домишко, подпёртый брёвнами, словно лачуга Ходжи Насреддина. У покосившихся ворот, как всегда, сидит торговец цветами Муртаза-бабай. На старике белая рубаха с длинными рукавами, короткая жилетка, на голове – лоснящаяся тюбетейка. В густых чёрных бровях и козлиной бородке бабая поблёскивает седина.