Эрнест Хемингуэй - Прощай, оружие! Иметь и не иметь

– Почему мы не видели медицинский пост, когда ехали сюда? – спросил Пассини.

– Мы свернули, немного до него не доехав.

– Из этой дороги сделают кровавое месиво, – сказал Маньера.

– Они выпустят из нас кишки, туды их растуды.

– Да уж.

– А как насчет того, чтобы пожрать, лейтенант? Когда все начнется, будет не до того.

– Пойду узнаю, – сказал я.

– Нам сидеть здесь или можно прогуляться?

– Лучше сидите здесь.

Я снова пошел в блиндаж майора и выяснил, что полевая кухня скоро подъедет и водители смогут получить свой суп. Им дадут столовые миски, если у них нет. Кажется, сказал я, у них есть. Я вернулся и сообщил, что как только подвезут еду, я за ними приду. Хорошо бы ее подвезли до начала артобстрела, сказал Маньера. Водители молчали, пока я не ушел. Все они были механиками и ненавидели войну.

Я пошел проверить машины и вообще что происходит, а вернувшись, уселся в блиндаже вместе с четырьмя водителями. Мы сидели на земле, привалившись к стене, и курили. Почти совсем стемнело. Земля в блиндаже была теплая и сухая, я еще больше вытянулся и расслабился.

– Кто идет в атаку? – спросил Гавуцци.

– Берсальеры.

– Берсальеры, и всё?

– Вроде так.

– У нас маловато войск для настоящей атаки.

– Возможно, это отвлекающий маневр, а главный удар будет не отсюда.

– Солдаты об атаке знают?

– Не думаю.

– Конечно, не знают, – сказал Маньера. – Если бы знали, они бы не пошли.

– Пошли бы, – возразил Пассини. – Берсальеры дурачье.

– Они храбрые и дисциплинированные, – заметил я.

– Здоровяки, грудь навыкате, а все равно дурачье.

– Кто здоровяки, так это гренадеры, – сказал Маньера. Это была шутка, и все посмеялись.

– А вы, лейтенант, там были, когда наши не пошли в атаку и потом каждого десятого расстреляли?

– Нет.

– Это правда. Их потом выстроили в ряд и каждого десятого расстреляли. Карабинеры.

– Карабинеры, – процедил Пассини и сплюнул на пол. – Даже гренадеры под сто девяносто и те не пошли в атаку.

– Если бы никто не пошел в атаку, война бы закончилась, – сказал Маньера.

– Гренадеры – они такие. Трусоватые. Офицеры из благородных семей.

– Кое-кто из офицеров пошел в атаку.

– Сержант пристрелил двоих, которые отказались вылезать из окопа.

– Некоторые солдаты повылезали.

– Которые повылезали, тех не выстроили в ряд, когда каждый десятый был расстрелян.

– Карабинеры расстреляли моего земляка, – сказал Пассини. – Здоровяк, красавец, умница, настоящий гренадер. Вечно торчал в Риме. С девочками. С карабинерами. – Он рассмеялся. – Теперь перед его домом стоит часовой со штыком, и никому не позволено видеть его родителей и сестер, а его отец лишился гражданских прав и даже не может голосовать. Закон их больше не защищает. Кто угодно может отобрать их собственность.

– Если бы не страх за семью, никто бы не пошел в атаку.

– Не скажи. Альпийские стрелки пошли бы. И гвардейцы Витторио Эммануэле И одиночки-берсальеры.

– Берсальеры тоже бежали с поля боя. А теперь стараются об этом забыть.

– Лейтенант, не давайте нам распускать языки. Evviva l’esercito! [10] Да здравствует армия! (итал.) – с издевочкой провозгласил Пассини.

– Языки – это ладно, – сказал я, – пока вы крутите баранку и прилично себя ведете…

– …и пока вас не слышат другие офицеры, – закончил за меня Маньера.

– Я считаю, что с войной надо покончить, – продолжил я. – Но она не закончится, если одна сторона перестанет сражаться. Если мы перестанем сражаться, будет только хуже.

– Хуже не будет, – почтительным тоном заметил Пассини. – Нет ничего хуже войны.

– Поражение хуже.

– Я так не считаю, – по-прежнему с почтением возразил Пассини. – Что такое поражение? Ты едешь домой.

– За тобой приходят. Забирают твой дом. Твоих сестер.

– Я в это не верю, – сказал Пассини. – С другими этот номер не пройдет. Пускай каждый защищает свой дом. Не выпускает сестер на улицу.

– Тебя повесят. Или снова сделают солдатом. Только уже не санитарной службы, а пехоты.

– Всех не перевешают.

– Внешний враг еще не делает из тебя солдата, – сказал Маньера. – При первой же стычке все побегут с поля боя.

– Как чехословаки.

– Попасть в плен – тебе это ни о чем не говорит, и поэтому ты в этом не находишь ничего плохого.

– Лейтенант, – обратился ко мне Пассини. – Раз уж вы даете нам распускать языки, послушайте. Нет ничего хуже войны. Не нам, в санитарной службе, судить о том, насколько это худо. Те, кто начинает понимать, даже не пытаются ее остановить, потому что у них сносит крышу. Кому-то вообще не понять. А кто-то боится своих офицеров. Вот на таких держится война.

– Я знаю, что это худо, но мы должны ее закончить.

– Она не заканчивается. У войны нет конца.

– Как же, есть.

Пассини покачал головой.

– Победами война не выигрывается. Ну возьмем мы Сан-Габриеле? Ну возьмем Карсо и Монфальконе и Триест? А дальше что? Вы сегодня видели горы там, вдали? По-вашему, их мы тоже захватим? Только если австрийцы сложат оружие. Почему бы это не сделать нам? Пока австрийцы дотопают до Италии, они выдохнутся и повернут обратно. У них своя родина. Но нет, вместо этого мы воюем.

– Да вы оратор.

– Мы думаем. Читаем. Мы не крестьяне, мы механики. Но даже крестьяне в войну не верят. Эту войну ненавидят все.

– Страной управляет узкий класс, а страна глупа, ничего не понимает и никогда не поймет. Вот почему идет эта война.

– К тому же они делают на этом деньги.

– Далеко не все, – сказал Пассини. – Они слишком глупы. Делают это просто так. По глупости.

– Нам пора заткнуться, – заметил Маньера. – Мы уже и так заговорили лейтенанта.

– Ему это нравится, – сказал Пассини. – Мы его обратим в свою веру.

– А пока заткнемся, – подвел итог Маньера.

– Еду еще не привезли, лейтенант?

– Схожу проверю, – сказал я.

Гордини встал и вышел вместе со мной.

– Вам ничего не нужно, лейтенант? Я чем-то могу помочь? – Он был самый молчаливый из четырех.

– Если хотите, пойдемте со мной, – предложил я, – а там посмотрим.

Было уже совсем темно, длинные лучи прожекторов обшаривали горные склоны. Большие прожектора перевозили на грузовиках, и если ты ехал ночью, то мог увидеть такой грузовик в стороне от дороги, позади передовой линии, и офицера, руководящего действиями перепуганных подчиненных. Мы пересекли двор и остановились возле главного перевязочного пункта. Козырек над входом был замаскирован зелеными ветками, и в ночи ветерок шевелил высушенные солнцем листья. Внутри горел свет. У телефона на ящике сидел майор. Один из капитанов медслужбы сказал, что начало атаки отложили на час. Он предложил мне коньяк. Я окинул взглядом сколоченные из досок столы, посверкивающие инструменты, кюветы, закупоренные склянки. Гордини стоял у меня за спиной. Майор оторвался от телефона и встал.