Элизабет Джейн Говард - Смятение

А вот она, хотя и не просто действующее лицо в пьесе, совсем не ощущает себя яйцом, больше похожа на кусок безумной брусчатки или деталь мозаики. Она не видела в себе никого узнаваемого, даже отдельные бруски для мощения или куски мозаики, казалось, едва ли под стать ей, больше они походили на череду кусочков, к которым она привыкла и которые, следовательно, годятся для игры. Миссис Майкл Хадли – один из таких кусочков. Счастливая молодая жена пленительного мужчины, кто, если верить Ци, разбил несчетно сердец. Люди писали «Миссис Майкл Хадли» на конвертах, так было в подписи к фотографии, сделанной знаменитой фотостудией Харлипа и появившейся вскоре после бракосочетания в «Кантри лайф». Так говорили служащие в гостиницах. Эта дама, ее ипостась, пережила фешенебельную свадьбу, фото которой появились в большинстве газет. «Я выгляжу молодой картошкой в белых кружевах!» – нюнила она, зная, что это рассмешит семью Майкла. Эта дама носила золотые часы, свадебный подарок Судьи, и кольцо с бирюзой и бриллиантами, подаренное ей Ци на обручение. У нее новые чемоданы с инициалами Л.Х., выбитыми золотом по белой коже. В «Кларидже» ей предоставили номер, чтобы она сняла белые кружева и надела выходной костюм, сшитый для нее Гермионой, – приятный кремовый твид: короткая прямая юбка и пиджак с укороченным рукавом и светло-алыми пуговицами – с тонкой алой вставкой. Она вышла из лифта, прошла к широкому входу отеля, заполненного членами ее семьи и людьми, которых она в жизни не видела, вышла к «Даймлеру», где Кроули (шофер Судьи) поджидал, чтобы отвезти их. Забыли пальто, и Ци послала за ним Малколма Сарджента [16] Сэр Харолд Малколм Уоттс Сарджент (1985–1967) – британский дирижер, органист и педагог. . «Малколм, добрая душа, принесет его», – сказала она, и он принес. Миссис Майкл Хадли была той, кого благожелательно разглядывали адмиралы, некоторые из них прислали громадные картонные коробки, полные чего-то явно когда-то ценного, а ныне превратившегося в разбитое стекло. Благодарить за такое оказалось труднее всего, потому как в худшем случае по осколкам нельзя было догадаться, что за предмет был изначально. «Я вам так признательна за присланное нам все это замечательное стекло», – написала она одному из них. Множество людей (многие выдающиеся) были в восторге от знакомства с миссис Майкл Хадли и с разной мерой элегантности и галантности поздравляли Майкла с очаровательной молодой женой. Порой она ощущала себя персонажем трюка фокусника, белым кроликом, которого тот так ловко извлекал невесть откуда. Миссис Майкл Хадли, похоже, обретала жизнь только в присутствии других людей.

Кроме того, была еще дитя-невеста. О ее юности завели бесконечную волынку старшие флотские офицеры, друзья Майкла, многие из которых были даже старше его. То же относилось и к Хаттону, где, как она выяснила, им предстояло провести половину медового месяца. «Неделю сами по себе, а потом поедем к маме», – известил ее тогда Майкл. Она была ребенком: ее извещали обо всем с нарочитой снисходительностью, со слегка поддразнивающим предостережением соглашаться на все что угодно – ведь вы не против? Было бы ребячеством не соглашаться, и она не делала этого никогда. Роль приносила ей всеобщее одобрение: хорошее дитя-невеста… Так что они провели неделю в коттедже, снятом для них крестной Майкла, жившей в большом доме в Норфолке. Коттедж был прелестен, с тростниковой крышей и большим открытым очагом в гостиной, где они еще и ели. Леди Мой, крестная, устроила так, чтобы им кто-то готовил и убирал, и, когда они приехали, по дому гуляли манящие запахи горящих поленьев и жареных цыплят. Кроули внес чемоданы, приложил ладонь к фуражке и уехал, а потом, подав им цыплят и показав сливовый пирог на столике-каталке, ушла и повариха, сообщившая, что ее зовут Мэри. Они остались одни. Помнится, она подумала: «Вот оно, самое начало моей замужней жизни, ее «то самое долго и счастливо», – и стала гадать, как это будет. Майкл был полон самого чарующего обожания, вновь и вновь говорил, до чего ж она прекрасна как невеста и какой прекрасной называли ее люди, говоря с ним. «И сейчас так же прекрасна», – сказал он, целуя ее руку. Позже, когда они наполнили рейнвейном два бокала из бутылки, оставленной им леди Мой, он предложил: «Давай выпьем за нас, Луизу и Майкла». И она повторила этот тост и пригубила вино, а потом они поужинали и говорили о свадьбе, пока он не спросил, не хочет ли она прилечь.

Потом, когда она выскользнула из постели и надела одну из ночных сорочек, подаренных отцом, когда ей было четырнадцать, и до сих остававшихся самыми любимыми, она подумала, как же повезло, что этот раз не первый; по крайней мере, она понимала, что происходит, и более или менее к этому привыкла. По правде сказать, до этого она побывала в постели с Майклом четыре раза: первый раз был ужасен, потому что было очень больно, а она чувствовала, что не может сказать об этом, ведь он казался таким восторженным. Другие разы были лучше, потому что не было больно, а один раз начало даже стало таким восторгом, но потом он принялся совать ей язык в рот, после чего она словно отключилась и ничего не чувствовала. Впрочем, тогда он, похоже, ничего не заметил, что, казалось, было хорошо, однако так происходило всю первую неделю медового месяца, и она почувствовала в этом странность, хотя он то и дело уверял, как сильно ее любит, и постоянно говорил, что он чувствует и что с ним творится во время любовных утех, он, похоже, не очень обращал на нее внимание. В конце концов она стала гадать: случается ли он на самом деле, этот острый сладкий трепет, словно что-то внутри ее начинает раскрываться.

В первую брачную ночь, однако, она просто ощутила облегчение оттого, что ей не больно и что ему это дает наслаждение. Еще она вдруг почувствовала, что устала как собака, и заснула спустя несколько мгновений, забравшись обратно в постель.

Утром она проснулась, поняв, что он вновь жаждет близости с ней, а потом была вся новизна совместного мытья в ванне, и одевания, и изумительного завтрака из яиц и меда, а потом они долго прогуливались по парку, где было озерцо с лебедями и другими водоплавающими птицами, а потом гуляли в лесу. Стояло идеальное сентябрьское утро, спелое, ароматное и тихое. Они ходили рука об руку, видели цаплю, лисицу и большую сову, и Майкл совсем не говорил о войне. Всю неделю они приходили ужинать в дом леди Мой, где та обитала с компаньонкой в обстановке продуманного увядания. Большую часть дома закрыли, а в остальной стоял невыносимый холод, из такого дома, подумалось ей, хочется на улицу выйти погреться. Леди Мой подарила Майклу пару превосходных ружей «перде», принадлежавших ее мужу, и две акварели Брабазона. «Я перешлю их тебе», – сказала она. «А вам , – обратилась она затем к Луизе, – я вряд ли могла выбрать подарок, ведь мы никогда не виделись. Но теперь я познакомилась с вами… и, между прочим, Майки, по-моему, ты преподнес себе отличный подарок… и я знаю, что делать». Она пошарила в большой вышитой сумке и извлекла маленькие часы из голубой эмали в обрамлении жемчуга, висевшие на покрытой эмалью цепи с брошью-заколкой на ней. «Их подарила мне моя крестная мать, когда я вышла замуж, – сказала леди. – Время они показывают не очень точно, но вещь красивая».