Борис Можаев - Проданная деревня (сборник)

Она тоже запьянела… Вынесли мы полог из омшаника, растянули его на лугу, полу одну приподняли, так чтобы постель там была видна. Разделась она до рубашки – груди, как у той царевны персидской, в стороны торчат. И я все с себя снял. В одних подштанниках остался. А шарфом газовым пупок повязал. Чем не Стенька Разин?

Поднял я ее на руки, она меня за шею обняла, и говорим:

– Таперика фотографируй!

Он нас по-всякому сфотографировал: и перед шатром, и в шатре, якобы она лежит на подушках и руки ко мне протягивает, а я вроде бы наклоняюсь над ней. И как она платье снимала, и как мы на постели лежим… Ну, так и далее. Хорошо время провели, весело.

Тут как раз прислали нам новую автомашину. Повез я молоко в район и заехал в редакцию к тому другу-корреспонденту. Он мне дал целую пачку этих фотографий под названием «Стенька Разин и персидская царевна». Я сунул их в карман, и на радостях мы во всех ларьках заправлялись. Домой приехал, еще стакан тяпнул и уснул.

А у меня мужики собрались, новую машину обмывали. Яков Иванович, бухгалтер, хватился – папиросы кончились. Он, чудак, и полез ко мне в карман за куревом. Я дрых на кровати. Ну и вытащил он всю эту пачку фотографий. Маруська увидела – и на него:

– Ты куда полез? Чего вытащил? А ну-ка, дай сюда!

Как увидела она это изображение, и тут же при всех устроила мне представление из татарского побоища. Мои мужики от страха поразбежались…

Утром проснулся я – что такое? Не могу шею повернуть, и шабаш! Правый глаз затек, и губа выше носа вздулась…

– Вставай, Степан Разин, атаман донской!

Маруська сидит за столом в новом платье, платочек на плечи накинула газовый. Дурная примета – ежели она с утра принарядилась, значит, быть скандалу. Силюсь вспомнить: что я вчера натворил по пьянке? Или стекла побил, или на столб наехали? Чую что-то неладное, но вида не подаю. Спрашиваю:

– Ты чего вырядилась? По какому такому празднику?

– Решила верующей стать, – говорит. – Вот к исповеданию приготовилась.

И голосок у нее такой вкрадчивый, и губы поджимает. А это уж бывает перед тем, как тарелки в ход пустить. Да что ж я такое натворил?

– Садись, Петя, садись. Может, и ты причаститься хочешь? Сажусь да поглядываю: чем ты меня только причащать будешь?

А она все тянет:

– Может, опохмелиться хочешь?

Стопку поднесла, выпил…

– Ты, случаем, не заезжал вчера к Дроздовым на машине?

– К каким Дроздовым?

– На пасеку, в Корабишино?

– С какой стати?

– Будто ты у них прихватил что-то.

Ну, думаю, начинается моя личная жизнь. Уж не потому ли пострадала моя физиономия? Но чтобы там ни было, а личную жизнь сперва-наперво надо отрицать. Я изобразил обиженный вид.

– Ты меня, – говорю, – за вора выдаешь. Я чужих вещей не беру.

– Да не вор, Петя, а разбойник… Стенька Разин!

– Мне твоя игра в казаки-разбойники вовсе не понятна.

– Неужели? Ну-ка вспомни, зачем туда ездил?

– Я там быть не бывал… Ну, может, до войны еще. По совести говоря, я и дорогу позабыл туда.

– Вот оно что! Значит, ты еще в довоенную пору фотографировался.

Тут она вынула из кармана мои фотокарточки, где я в подштанниках Стеньку Разина изображал, и спрашивает:

– Узнаешь?

– В первый раз вижу, – и даже физиономию отвернул, будто меня это вовсе не касается.

Тут я допустил грубую тактическую ошибку, – потерял противника из поля обзора. У нее под столом была заготовлена тяжелая глиняная миска. Вот этой миской она меня и накрыла с левого фланга, прямо по уху…

Очнулся я на полу. Лежу весь мокрый – водой меня окатила, холодной, прямо из колодца. Приподнял я голову – у меня под носом догорает вся эта знаменитая история про Стеньку Разина и персидскую царевну. Кучка пепла ото всех моих фотографий.

Но Катин муж, Дергун, поступил коварнее. Налил он лагун меду и заявился в райцентр к фотографу-корреспонденту. «Вот вам Петр Афанасиевич медку прислал. Очень ему ваши фотокарточки понравились. Он просил еще прислать, если можете». – «Да поищите вон в куче на столе». Дергун сам выбрал, какие поинтереснее. И отнес их в райком вместе с заявлением: «О том, как председатель сожительствует с моей женой, а меня сослал на лесозаготовки…»

И вызвал Семен Мотяков меня на бюро. А у меня еще не зажили на лице следы домашнего разногласия. Явился я, а Семен Мотяков говорит:

– Вот он, Стенька Разин без порток… Его и спрашивать нечего. Вся личная жизнь у него на физиономии отпечатана.

Начальство не жена. Здесь тактика огульного отрицания успеха не приносит. То есть тебя просто не слушают. Поэтому я все перевел на производственные отношения.

– Какая там личная жизнь! Это я с лучшим пчеловодом общался без задней мысли.

– Поговори у меня! Не то я из тебя вышибу и задние и передние мысли. Пригласите потерпевшую, – приказал Мотяков.

И вошла она… Платье розовое, туфли на каблучках, и даже этот самый радикуль в руке, наподобие сумки портмане, то есть большой кошелек с шишечками. Стоит и покачивает радикулем.

– Я вас, – говорит, – слушаю, Семен Иванович.

Мотяков даже крякнул от такого обхождения:

– У вас никаких притензиев нет к этому гражданину? – и указывает на меня.

– Какие могут быть претензии! – Катюша так и заулыбалась. – Мы с ним просто представления разыгрывали… Как на сцене.

– Это вы правильно, – сказал Мотяков вроде бы тоже с улыбкой. – А насчет производства зайдите ко мне в кабинет, после бюро.

– С большим даже удовольствием…

Мне дали строгача, а Катюшу перевели через неделю в райцентр, продавцом поставили. Дергуна же ее послали в Пугасово, экспедитором на базу. Встретил я его как-то потом в Пугасове, в столовой. Он пьян в дымину.

– Вот ты и донес на меня, – говорю. – Но что ты выгадал? То был на лесозаготовках за пятнадцать верст, а теперь тебя за сорок пять километров отправили.

– Не в том, – говорит, – беда, Петр Афанасиевич. Просто меня чужая личная жизнь заела.

Сидим мы как-то вечером на бревнах – я, Филипп Самоченков и Петя Долгий – все три председателя. Решили Самоченкову дом новый построить, всем колхозом. Ну, и пригласил он выпить. Отказываться неудобно. Выпили, разговорились.

– Когда человек стареет, мозги у него разжижаются, – сказал Филипп.

Петя Долгий засмеялся, а я спросил:

– Ты кого это имеешь в виду?

– Так, к слову пришлось. Старость моя, и больше ничего.

Я крепкий на слезу был человек. А вот когда постановление вышло – дом мне построить, не вытерпел. Потекло у меня из обоих глаз… Семена Мотякова вспомнил.

– Где он теперь? – спросил Петя Долгий.

– В Касимове, на речной пристани грузчиком работает, – ответил Филипп.

– Да он вроде бы кадрами заведовал?