Висенте Бласко-Ибаньес - Обнаженная

– Донъ Рафаэль! Вы – мой второй отецъ! Пуеть только попробуетъ кто-нибудь тронуть васъ, и я отрублю ему вотъ это, и то, что еще ниже.

Но мистикъ-маэстро, довольный въ глубинѣ души такимъ покровительствомъ, краснѣлъ и махалъ руками, чтобы угомонить грубое животное.

Родригесъ бросалъ свое кепи на полъ, отдавалъ Маріано тяжелое оружіе и, съ видомъ человѣка, хорошаго знающаго свои обязанности, доставалъ изъ сундука бѣлую шерстяную тунику и голубую тряпку въ видѣ плаща, накидывая обѣ себѣ на плечи ловкими, привычными руками.

Маріано глядѣлъ на него съ изумленіемъ, но безъ малѣйшаго желанія смѣяться. Это были тайны искусства, разоблаченія доступныя лишь такимъ, какъ онъ, которымъ выпадаетъ на долю счастье жить въ непосредственной близости великаго маэстро.

– Готово, Родригесъ? – нетерпѣливо спрашивалъ донъ Рафаэль.

Родригесъ выпрямлялся въ своемъ купальномъ туалетѣ, причемъ голубая тряпка свисала у него съ плечъ, складывалъ руки, какъ для молитвы, и устремлялъ жестокій взоръ въ потолокъ, не выпуская изо рта окурка, который палилъ ему усы. Маэстро нуждадся въ модели лишь для одѣянія Пречистой Дѣвы, т. е. для изученія складокъ небеснаго плаща, подъ которымъ не должно было обрисовываться рѣшительнаго ничего похожаго на округлости человѣческаго тѣла. Ему никогда не приходило въ голову мысль писать образъ Божьей Матери съ женщины; это значило, по его мнѣнію, вгіасть въ матеріализмъ, прославить бренное тѣло, призывать искушеніе. Родригесъ вполнѣ удовлетворялъ его; художникъ долженъ всегда оставаться идеалистомъ.

А модель продолжала стоять въ мистической позѣ, подъ безконечными складками голубого и бѣлаго одѣянія, изъ подъ котораго виднѣлись тупые носки сапогъ городового; гордо откинувъ назадъ сплющенную, грубую голову со щетиною на макушкѣ, она кашляла и отплевывалась изъ за дыма сигары, но не сводила глазъ съ потолка и не разъединяла рукъ, сложенныхъ въ молитвенной позѣ.

Иной разъ, утомившись отъ молчанія трудящагося маэстро и его ученика, Родригесъ начиналъ издавать мычаніе, принимавшее постепенно форму словъ и выливавшееся въ концѣ концовъ въ разсказъ о подвигахъ его героической эпохи, когда онъ былъ жандармомъ и «могъ задать здоровую трепку каждому, уплативъ за это потомъ бумаженкою». Пречистая Дѣва оживлялась при этихъ воспоминаніяхъ. Ея огромныя руки разъединялись тогда, почесываясь отъ пріятно-драчливаго зуда, изысканныя складки плаща разстраивались, глаза съ красными жилками переставали глядѣть вверхъ, и она повѣтствовала хриплымъ голосомъ о страшныхъ ударахъ палками, о людяхъ, которыхъ хватали за самыя болѣзненныя части тѣла, и которые падали на землю, корчась отъ боли, о разстрѣлѣ арестованныхъ, изображавшихся въ докладахъ бѣглецами; а для приданія пущей выразительности этой автобіографіи, повѣтствуемой съ животною гордостью, она пересыпала свой разсказъ междометіями, касавшимися самыхъ интимныхъ частей человѣческаго организма и лишенными всякаго уваженія къ первымъ персонажамъ небеснаго двора.

– Родригесъ, Родригесъ! – въ ужасѣ останавливалъ его маэстро.

– Слушаюсь, донъ Рафаэль!

И передвинувъ сигару въ другой уголъ рта, Пречистая Дѣва снова складывала руки, потягивалась, причемъ изъ подъ туники высовывались брюки съ краснымъ кантомъ, и устремляла взглядъ кверху, улыбаясь въ восторгѣ, точно на потолкѣ были выписаны всѣ ея подвиги, которыми она такъ гордилась.

Маріано приходилъ въ отчаяніе передъ своимъ полотномъ. Онъ былъ совершенно неспособенъ писать что-либо кромѣ видѣннаго, и, изобразивъ бѣлое и голубое одѣяніе, кисть его въ нерѣшимости останавливалась, тщетно призывая на помощь воображеніе, чтобы написать голову. Всѣ его упорныя усилія приводили лишь къ тому, что на полотнѣ появлялась безобразная морда Родригеса.

И ученикъ искренно восхищался ловкостью и умѣніемъ дона Рафаэля, блѣдною головою Богородицы, освѣщенною свѣтлымъ ореоломъ, и дѣтски-красивымъ и невыразительнымъ лицомъ ея, замѣнявшемъ на картинѣ жесткую голову городового.

Эта поддѣлка была въ глазахъ молодого человѣка высшимъ проявленіемъ искусства. Когда-то добьется онъ такой ловкости, какъ маэстро!

Разница между дономъ Рафаэлемъ и его ученикомъ дѣлалась со временемъ все рѣзче. Въ школѣ товарищи окружали Маріано, расхваливая его рисунки и признавая превосходство надъ ними. Нѣкоторые профессора, противники дона Рафаэля, сожалѣли, что такія богатыя дарованія могутъ даромъ погибнуть подъ руководствомъ «богомаза». Донъ Рафаэль съ изумленіемъ глядѣлъ на все, что Маріано писалъ внѣ его мастерской; это были фигуры и пейзажи прямо съ натуры, дышавшіе, по мнѣнію старика, грубою животною жизнью.

Навѣщавшіе дона Рафаэля старые пріятели стали признавать за Маріано нѣкоторыя заслуги.

– Онъ никогда не поднимется до вашей высоты, донъ Рафаэль, – говорили они. – Въ немъ нѣтъ ни благоговѣнія, ни идеализма, онъ никогда не напишетъ хорошаго образа, но, какъ свѣтскій художникъ, онъ пойдетъ далеко.

Маэстро любилъ мальчика за покорность и чистоту нравовъ, но тщетно старался направить его на путь истины. Если-бы Маріано могъ только подражать ему, то счастье его было-бы сдѣлано. Донъ Рафаэль не имѣлъ преемниковъ, и его слава и мастерская перешли-бы къ Маріано. Стоило только поглядѣть, какъ онъ постепенно, точно трудолюбивый муравей, создалъ себѣ кистью недурное состояньице. Благодаря своему идеализму, онъ пріобрѣлъ виллу на родинѣ Маріано и безконечное множество земельныхъ участковъ, сдаваемыхъ имъ въ аренду; въ мастерскую его часто являлись арендаторы, заводя передъ поэтическими образами нескончаемые толки объ условіяхъ аренды. Церковь была бѣдна изъ за упадка вѣры въ людяхъ и не могла оплачивать труда художниковъ такъ щедро, какъ въ былыя времена, но заказы дѣлались все-таки чаще и чаще, и Пресвятая Дѣва со всей своей чистотою была лишь дѣломъ трехъ дней… Но молодой Реновалесъ печально пожималъ плечами, словно съ него требовали непосильной жертвы.

– Я не могу, маэстро. Я дуракъ и не умѣю придумывать. Я пишу только то, что вижу.

Когда Маріано увидалъ обнаженныя тѣла въ натурномъ классѣ, онъ съ яроствю набросился на эти занятія, какъ-будто голыя тѣла опьяняли его и кружили ему голову. Донъ Рафаэль пришелъ въ ужасъ, увидя въ углахъ своего дома этюды съ постыднымъ изображеніемъ разныхъ частей человѣческаго тѣла во всей ихъ наготѣ; кромѣ того успѣхи ученика нѣсколько смущали учителя, видѣвшаго въ живописи Маріано силу, которой никогда не было у него самого. Донъ Рафаэль сталъ даже замѣчать перемѣну въ своихъ старыхъ пріятеляхъ. Добрые каноники по прежнему восторгались его образами Божьей Матери, но нѣкоторые изъ нихъ заказывали свои портреты Маріано, расхваливая увѣренность его кисти.