Мануэль Монтальбан - Пианист

Газеты писали о предстоящем обсуждении реформы в области образования, которую собирался проводить Жан Зей, [102]а также о возмущении церкви и семейных ассоциаций тем, что, по их мнению, способствуя государственной системе образования, наносили ущерб привилегиям частных школ. Едва начинало светать, он выходил на улицу, и тут же в его руках оказывалась кипа газет; он садился на скамью около Центрального рынка и погружался в этот двойной спектакль: тот, что разворачивался на улице и на страницах «Популер», «Юманите», «Темп», «Матен», «Журналь»; музыкальные издания и «Канар аншене» и «Вендреди» он оставлял на вечер. Его отвлекал треск и скрип – на рынке шла погрузка-разгрузка, сновали водители грузовиков в синих комбинезонах и майках, в клеенчатых шапках, грузчики в сине-полосатых халатах вперемежку с припозднившимися полуночниками, разодетыми для быстротечного ночного гулянья, их желудки еще согревал луковый суп или кусок поросятины. Осуществление плана по завоеванию собственной независимости начиналось каждое утро с чтения газет на скамейке у Центрального рынка; затем – знакомство с городом, квартал за кварталом, ибо сначала лучше нашпиговать себя знаниями, а потом уж идти искать Париж не очень знакомый, но оттого еще более интересный. Квартира стояла пустой с часу дня до позднего вечера – самое время, чтобы заниматься серьезно: садись за инструмент и сочиняй, читай в свое удовольствие; а если не хотелось совсем встречаться с Дориа, можно было бродить по улицам до глубокой ночи, а в крайнем случае пойти вместе с Бонетом на их сборища на Монмартре. Периодически он обходил дома Лонг, Орика и Эспла в надежде, что они вернутся в Париж до конца лета, все остальное время до начала занятий в сентябре у него заняла жизнь самого города. От Дориа он ждал одного – чтобы тот выполнил обещание и познакомил его с Мийо, а от Тересы – чтобы она улыбалась ему издали, сохраняя загадочность не до конца понятной женщины, а может, просто не очень решительной. Лишь бы Женералитат исправно выплачивал стипендию, к которой Росель добавлял кое-что из скопленного за пять лет, а уж там все пойдет как по писаному, все рассчитано на два года вперед. В сентябре 1938 года, именно в сентябре 1938-го, у него должна уже быть записана пластинка, все его сочинения должны быть изданы и заключены кое-какие контракты, чтобы не продлевать стипендию, а выйти в мир на своих ногах. Как в недавно виденной кинокартине о русском скрипаче, он представлял себя, пианиста, на фоне туманной дали, а поверху – титры, титры и названия городов: «Только три дня. Альберт Росель». Рим, Париж, Лондон, Нью-Йорк, Ленинград, Прага, Стамбул, Чикаго, Рио-де-Жанейро, Буэнос-Айрес, и венчает все это на подступах к Абсолюту, к Славе – Барселона! Во Дворце музыки, целиком отданном в его распоряжение, в первом ряду все те, кого бы он хотел видеть свидетелями своего успеха, успеха, который можно выразить лишь одним словом – неописуемый. Там, в первом ряду, – его родители, Герхард, его учителя, Момпоу, сеньора Перла (а почему сеньора Перла? может, потому, что эта клиентка больше всех уговаривала мать позволить ему стать музыкантом), и еще Хуанито Фарре, Видаль, Себастьян Касас, Рафаэль Перис, Маресма, Мигель Руис, сеньорита Кармела, чета Мигелоа – все те, на чьих лицах он когда-либо прочел любовь и расположение к нему, а вот по проходу между кресел величаво и надменно, как павлин, выступает немного огорченный чужим успехом Луис Дориа, парадно разодетый, в цилиндре, с белым шелковым платком на шее, в перчатках из тонкой козьей кожи, в черном бархатном пальто и брюках в полоску; он взволнован, он огорчен, но, по всему видно, Луис признал его торжество, его талант.

– Слов нет, Альберт. Такого успеха не помнит никто СО времен выступления в Париже Рахманинова.

И фотограф из «Вангуардии» снимает его специально для первой страницы своей газеты, а Мерлетти просит сделать еще одну фотографию – для его архива.

– Сеньор Мерлетти, вы мне позволите сняться вместе с Роселем? Я был бы счастлив остаться для потомков в его обществе.

На просьбу Дориа он отвечает улыбкой согласия, мягкой, великодушной, всепонимающей улыбкой.

– Мы с Роселем решили создать новую музыкальную Iруппу, которая, с одной стороны, будет открыта для любого авангардистского эксперимента, а с другой – не останется в стороне от грядущих драматических событий мировой истории. «Critics i catalans» [103]– таково название и смысл нашего направления.

– Маэстро Росель, вы подтверждаете то, что сказал Луис Дориа?

– Подтверждаю.

– Росель есть и останется нашим духовным вождем. Он раньше всех нас понял смысл величайшей проблемы в культуре нашего времени: какова степень независимости между искусством, жизнью и историей и как она устанавливается.

А Тереса? Тереса – в ложе, сверкает округлыми обнаженными плечами, и от всего ее облика удовлетворенной женщины пышет тайной неиссякаемой радостью. Он бы мог написать цикл Lieder [104]для Тересы или даже – почему же нет? – оперу. Его искушало роковое сплетение событий Трагической недели, а Тереса могла бы стать превосходной женщиной из народа, которую воспламенило зрелище страшных расправ. Тереса появилась у него в мыслях неподалеку от Трокадеро, где шло строительство Всемирной выставки, и он остановился, еще один зевака в толпе, где обсуждали и спорили, состоится или не состоится выставка, а может, ее отложат, Народному фронту, пожалуй, не по карману эта шикарная забава, эдакая роскошная витрина капиталистического тщеславия, разглагольствовал перед собранием случайных людей почтенный старик в белой с прожелтью бородке, в соломенной шляпе и с бамбуковой палкой, которой он то и дело взмахивал, подчеркивая ораторские обороты.

– Такие речи в этом районе вести опасно. Вспомните, как накостыляли Леону Блюму и мадам Моне в прошлом году молодчики из «Аксьон франсез» и «Фаланж университер».

Предостережение исходило от молодого человека, который прогуливал двоих детишек, держа их за ручки.

– Пусть приходят. Я не отступлю ни на шаг.

Раздались аплодисменты, толпа заволновалась, вот-вот запоют «Марсельезу», однако никто не запел, и Росель пошел дальше бродить по Парижу, все больше и больше подпадая под обаяние этого истинно прекрасного города, который умел расти, не отрекаясь от себя самого, и в завершение раскрылся во всем своем блеске, оказавшись во владычестве могущественной буржуазии, которая вкладывала в него свои богатства, превращая город в своеобразную витрину собственных успехов. За четыре или пять дней, которые Росель провел в полном одиночестве, он успел пересмотреть всю свою жизнь. Оставалось два месяца до rentrée, [105]а его жизнь и человеческий опыт свелись к жизни бродячего voyeur, [106]который уже начал ориентироваться в городе, исхоженном вдоль и поперек; в тот день он пролежал в постели на два часа дольше обычного, пока по шумам в квартире не понял, что Дориа встал, и тогда Росель тоже вышел из спальни.