Александр Дюма - Ожерелье королевы

– Проходите, пожалуйста, в будуар.

– Как! Мы с вами останемся наедине, маршал?

– Нет, мы будем втроем, – произнес чей-то хриплый голос.

– Таверне! – вскричал маршал. – Черт бы побрал эту помеху радости! – сказал он графине на ухо.

– Фат! – прошептала г-жа Дю Барри и громко расхохоталась. И все трое прошли в соседнюю комнату.

В ту же минуту глухой стук колес нескольких экипажей по засыпанной снегом мостовой возвестил маршалу о прибытии гостей, и вскоре, благодаря пунктуальности метрдотеля, девять человек уже занимали места вокруг овального стола в столовой.

Через десять минут гости почувствовали, что в столовой они совершенно одни: в самом деле, немые слуги, подобные теням, неизбежно должны были быть и глухими.

Де Ришелье первым нарушил эту торжественную тишину, продолжавшуюся столько же времени, сколько гости ели суп, и сказал своему соседу справа;

– Граф, вы не пьете?

Граф Гаагский поднес стакан к глазам и посмотрел сквозь него на пламя свечей.

Содержимое стакана искрилось, как жидкий рубин.

– Вы правы, господин маршал, – отвечал он, – спасибо.

Он произнес слово «спасибо» тоном столь благородным и столь ласковым, что наэлектризованные присутствующие поднялись в едином порыве с криком:

– Да здравствует его величество король!

– Совершенно верно, – произнес граф Гаагский, – да здравствует его величество Французский король! Вы согласны со мной, господин де Лапурез?

Лаперуз поднял стакан и смиренно поклонился графу Гаагскому.

– Мы все готовы выпить за здоровье того, о ком вам угодно говорить, – заметила графиня Дю Барри, сидевшая слева от маршала, – но нужно, чтобы ваш тост поддержал и наш старейшина, как сказали бы на заседании Парламента.

– Заявляю, что старейшина здесь, – сказал г-н де Фавра, – это – вино, которое сейчас его сиятельство граф Гаагский наливает в свой стакан.

– Вы правы, господин де Фавра, это стодвадцатилетнее токайское, – отвечал граф. – И этому токайскому принадлежит честь быть выпитым за здоровье короля.

– Одну минуту, господа, – вмешался Калиостро, поднимая свое широкое лицо, необыкновенно умное и волевое. – Я подтверждаю это!

– Вы подтверждаете право токайского на старшинство? – хором подхватили гости.

– Разумеется, – спокойно сказал граф, – ведь я сам запечатывал эту бутылку.

– Вы?

– Да, я, это было в тысяча шестьсот шестьдесят четвертом году, в день победы, которую одержал над турками Монтекукули 7.

Громкий раскат хохота встретил эти слова, которые Калиостро произнес с невозмутимой серьезностью.

– На это у вас было целых сто тридцать лет, – заявила г-жа Дю Барри, – я охотно даю вам десять лет лишку, чтобы вы могли налить это чудесное вино в эту пузатую бутылку.

– Ах, вижу, вижу: вы мне не верите, – отвечал он. – О, это роковое неверие, с которым мне пришлось бороться всю жизнь! Филипп Валуа не хотел мне верить, когда я советовал ему открыть некое убежище Эдуарду 8; Клеопатра не захотела верить мне, когда я сказал ей, что Антоний будет побежден; троянцы не хотели мне верить, когда я говорил им о деревянном коне: «Кассандру осенило вдохновение – слушайте Кассандру!»

– Знаете, граф, если вы будете продолжать в том же духе, – заметил герцог де Ришелье, – вы сведете с ума беднягу Таверне: он так боится смерти, что смотрит на вас испуганно, считая вас бессмертным. Ну, признайтесь откровенно, так это или не так?

– То есть бессмертен ли я?

– Да, бессмертны ли вы.

– Мне об этом ничего не известно, но мне известно то, что я могу утверждать.

– Что же это? – спросил Таверне, самый жадный из всех слушателей графа.

– Что я видел все события и знавал всех людей, о коих я сейчас упоминал.

– По правде говоря, – заметила графиня Дю Барри, – вы обладаете тайной вечной молодости: хотя вам три-четыре тысячи лет, на вид вам едва можно дать сорок.

– Да, я владею тайной вечной молодости.

– Объяснитесь!

– Ничего нет легче. Вы сами пользовались моим средством.

– Как так?

– Вы употребляли мой эликсир.

– Я? Ах, полноте!

– Графиня! Помните ли вы дом на улице Сен-Клод? Помните ли вы, что оказали услугу одному из моих друзей по имени Джузеппе Бальзаме? Помните ли вы, что Джузеппе Бальзаме преподнес вам флакон с эликсиром и посоветовал каждое утро принимать по три капли? Помните ли вы, что следовали этому указанию до последнего года, когда эликсир кончился?

– О, господин Калиостро, вы говорите мне…

–..то, что известно вам одной, это я отлично знаю, Но в чем же была бы заслуга чародея, если бы он не знал секретов своего ближнего?

– Значит, у Джузеппе Бальзамо, как и у вас, был рецепт этого чудодейственного эликсира?

– Нет, но так как это был один из лучших моих друзей, я подарил ему три или четыре флакона.

– Боже мой! – вскричала графиня. – Но если вы, господин Калиостро, имеете власть выбирать себе возраст, почему вы выбрали сорок лет, а не двадцать?

– Потому что, графиня, – с улыбкой отвечал Калиостро, – мне идет всегда быть сорокалетним мужчиной, разумным и зрелым, а не двадцатилетним незрелым юнцом.

– Ах, вот оно что! – сказала графиня.

– Ну, разумеется, графиня, – продолжал Калиостро, – ведь в двадцать лет мы нравимся тридцатилетним женщинам, а в сорок управляем двадцатилетними женщинами.

– Сдаюсь, сдаюсь! – заявила графиня. – К тому же невозможно спорить с живым доказательством.

– Но в таком случае, – вступил в разговор Кондорсе, – вы доказываете нам лучше, чем ваша теорема…

– Что я доказываю вам, маркиз?

– Вы доказываете не только возможность вечной молодости, но и бесконечности жизни. Ведь если вам было сорок лет во время Троянской войны, то это значит, что вы никогда не умирали.

– Это верно, маркиз. Смиренно признаюсь, что я не умирал никогда.

– И, однако, в отличие от Ахилла, вы не являетесь неуязвимым, а впрочем, я ошибаюсь, называя Ахилла неуязвимым, ибо стрела Париса поразила его в пяту.

– Нет, к величайшему моему прискорбию, неуязвимым я не являюсь, – сказал Калиостро.

– Но как же вам удавалось избегать несчастных случаев в течение трех тысяч пятисот лет?

– Это удача, граф. Привычка жить открывает мне с первого взгляда прошлое и будущее людей, которых я вижу. Моя безошибочность такова, что она распространяется и на животных, и на инертную материю. Если я вхожу в карету, то по облику лошадей вижу, что они понесут, по лицу кучера вижу, что он опрокинет или зацепит карету; если я сажусь на корабль, я угадываю, что капитан – невежда или упрямец и что, следовательно, он не сможет или не захочет произвести необходимый маневр. В таких случаях я избегаю кучера или капитана и покидаю карету или корабль. Я не отрицаю значения случая, но я его уменьшаю: вместо того, чтобы дать ему сто шансов, как это делают все люди на свете, я отнимаю у него девяносто девять и остерегаюсь сотого. Вот что дали мне прожитые мною три тысячи лет.