Александр Дюма - Изабелла Баварская

– Держись крепче, Симон, – крикнул певец, забавляясь происходившим, – да скажи королю, что я еду: если ты и дальше поскачешь так, то приедешь раньше меня на добрых четверть часа.

– Это он! – раздалось вдруг из-под навеса, и двадцать всадников устремились по направлению к улице Тампль. Один из них остановился справа от герцога и с криком: «Смерть ему, смерть!» замахнулся на герцога топором, удар пришелся на кисть руки.

Герцог испустил стон.

– Что происходит? Что это значит?! – вскричал он. – Я герцог Орлеанский.

– Это именно то, что нам нужно, – ответил человек, ударивший его, нанося ему второй удар. На этот раз он расколол герцогу череп, вся правая сторона лица была рассечена. Герцог успел лишь охнуть и упал на землю.

Однако он еще попытался встать на колени, но на него набросились все разом, нанося ему удары чем попало: кто – шпагой, кто – палицей, кто – кинжалом; паж пытался защитить герцога, но сам, смертельно раненный, упал на него, теперь удары сыпались равно как на хозяина, так и на слугу. Другой паж, которого лишь слегка коснулась шпага, с криком: «На помощь, на помощь!» бросился к лавчонке на улице Роз и спрятался там.

Жена сапожника высунулась из окна – увидев, что двадцать человек убивают двоих, она стала звать на помощь.

– Молчите!.. – прикрикнул на нее один из убийц. Но женщина не унималась; тогда он выхватил стрелу и пустил ее в окно, стрела попала в приоткрытый ставень.

Среди нападавших был человек, который сам не дрался, но наблюдал за дерущимися; голову его покрывал красный капюшон, низко надвинутый на лицо. Увидев, что герцог не шевелится, он осветил факелом его лицо и сказал:

– Ну что ж, мертв.

Затем он бросил факел на кучу соломы, лежавшей у храма Божьей матери, солома тотчас занялась. Он вскочил на лошадь, пустил ее галопом и с криком: «В бой!» устремился на улицу, которая вела к саду особняка Артуа. «В бой, в бой!» – повторили его спутники и последовали за ним. А чтобы задержать погоню, они бросали позади себя силки из проволоки.

Тем временем лошадь двух оруженосцев успокоилась, и они вернулись обратно к тому месту, от которого она в испуге пустилась вскачь. Вдруг они увидели мула герцога Орлеанского, однако без седока. Оруженосцы герцога решили, что животное сбросило всадника, и, взяв мула под уздцы, подвели к навесу. И тут при свете пламени они увидели распростертого на земле герцога, возле него валялась кисть его руки, а рядом в канаве – обломок черепа.

Стремглав бросились они к дому королевы. Бледные, дрожащие, вбежали они в особняк и, громко крича, стали рвать на себе волосы. Одного из них тотчас же отвели в покои королевы Изабеллы, и та принялась расспрашивать, в чем дело.

– Случилось ужасное несчастье, – отвечал оруженосец. – На улице Барбетт, против дома маршала де Рос, только что убит герцог Орлеанский.

Изабелла страшно побледнела, затем, достав из-под подушки кошелек, полный золота, протянула его мужчине, принесшему весть, и сказала:

– Видишь этот кошелек? Так вот, если пожелаешь, он будет твоим.

– Что я для этого должен сделать? – спросил оруженосец.

– Ты побежишь туда, где лежит твой хозяин, ты должен успеть раньше, чем похитят его тело. Понял?

– Да. А дальше?

– А дальше ты снимешь с него медальон с моим портретом, который он всегда носил на груди.

Теперь, если читателю будет угодно следовать за нами, перенесемся на десять лет вперед, десять лет, отделяющие события, о которых мы сейчас поведаем, от дня смерти герцога Орлеанского. Десять лет, занимающие значительное место в жизни человека, – всего-навсего шажок в беге времени. Мы надеемся, что по зрелом размышлении нам простят этот пропуск, ибо сказать надо так много, а места для рассказа осталось мало, да кроме того, мы рассчитываем восполнить этот пробел в большой работе по истории, а публика, конечно, поможет нам в нашем предприятии.

Итак, мы подошли к 1417 году: конец мая, семь часов утра. Решетка, заслонявшая ворота Сент-Антуанской заставы, поднялась, и через них по направлению к Венсену проехала, оставив за собой славный город Париж, небольшая группа всадников. Впереди ехали двое, а за ними, на некотором расстоянии, держались остальные, похоже, они составляли свиту двух первых, а не были их товарищами и, всячески выказывая знаки почтения, приноравливали свой шаг к шагу своих господ, – мы постараемся, чтобы читатель смог составить себе о них верное представление.

Скакун того, что держался правой стороны дороги, испанский мул, шел иноходью, ступая мягко и размеренно, словно догадываясь, что хозяину недужится. И впрямь, всадник, хотя ему и было всего сорок девять лет, казался старым, и видно было, что он страдает. Временами он выпускал из рук поводья, доверяясь животному, и конвульсивным движением сжимал руками голову. Хотя было раннее утро и в воздухе веяло прохладой, а по равнине стлался легкий туман, голова всадника не была покрыта, – его шляпа висела справа на седле, – и росинки дрожали на седых кудрях редких волос, обрамлявших худое, бледное, меланхолическое лицо.

Казалось, прохлада не только не беспокоила его, а наоборот, облегчала страдания, – он с удовольствием подставлял свежим струям свою непокрытую голову и, спохватываясь, движением, о котором мы говорили, цеплялся за гриву мула. Его костюм ничем не отличался от принятой в ту пору одежды сеньоров его возраста. Это было платье из черного бархата, сильно вырезанное спереди, отделанное белым в черную крапинку мехом; широкие, ниспадавшие вниз рукава с разрезами оставляли открытыми плотно охватывающие руку вышитые золотом манжеты камзола, который выглядел бы элегантным и богатым, не будь он так долго в употреблении. Из-под длинного платья высовывались ноги всадника, обутые в меховые, с заостренными носками сапоги; ноги не были вдеты в стремена и свободно болтались, – бедному животному, которому доверил себя всадник, было бы совсем худо, если б с ног всадника не сняли золотые остроконечные шпоры, которые носили в ту пору знатные вельможи. Наши читатели с трудом узнали бы по этому описанию, столь отличному от того, которое мы дали в начале нашего повествования, короля Карла VI, направлявшегося в Венсен, дабы нанести визит королеве Изабелле; однако, как мы уже говорили, десять лет в жизни человека – это внушительный срок, а в королевстве Франции не было такой малости, которой за эти десять лет не тронул бы тлен.

По левую руку от короля, почти в том же ряду, с трудом сдерживая своего боевого коня, ехал внушительного вида рыцарь, закованный в доспехи, словно собрался на войну; доспехи отличались скорее добротностью, нежели изяществом, однако не мешали рыцарю весьма ловко производить всевозможные манипуляции, что свидетельствовало о высоком мастерстве миланского кузнеца, ковавшего эти доспехи. С правой стороны к седлу была прикреплена тяжелая палица – вся сплошь в зазубринах, когда-то разузоренная золотом, но от частого соприкосновения со шлемами врага золото на ней стерлось, однако она и теперь выглядела внушительно. С противоположной стороны, словно бы под пару палице, висело оружие, во всех отношениях не менее заслуживающее внимания: то была шпага, широкая сверху и суживающаяся книзу, словно кинжал; рассеянные там и сям по ножнам цветы лилии указывали на то, что принадлежала она коннетаблю. Если б владелец шпаги пожелал вынуть ее из роскошных ножен, в которых она покойно лежала в этот час, то взору предстало бы широкое лезвие, тоже все в зазубринах, – следствие нанесенных этой шпагою ударов. Сейчас, когда прибегать к оружию не было необходимости, оно служило лишь предостережением врагу. Оно походило на верного слугу, которого держат под рукой на случай опасности, не позволяя ему отлучаться ни днем, ни ночью.