Лев Успенский - Записки старого петербуржца

"К Маю" отдавали своих детей состоятельные, но числившие себя "в оппозиции к правящему режиму" люди. Учились у нас сыновья банкиров, вроде Эпштейна, Каминки, Бюлера. Учились дети сановников и аристократов – Черевины, Абаза, князья Васильчиковы… Но большинство составляли, определяя лицо школы, мальчики и юноши из интеллигентской, творческой элиты Петербурга…

Одновременно со мной – классом ниже, классом выше – сидели за партами, бегали по "младшим", чинно гуляли по "старшему" залу два или три брата Добужинские, маленький Рерих, Коля Бенуа, как две капли воды похожий на "портрет г-жи Бенуа" в грабаревском издании В. Серова. Учился сущий маленький негритенок Володя Мунц – сын известного архитектора и в будущем тоже известный архитектор. Учились сыновья Льва Владимировича Щербы – большого языковеда, дети или внуки Потебни и Булича, тоже всем известных филологов… Много, много таких… Именно эта прослойка определяла лицо школы. Родители наши знали, что, за редчайшими исключениями, у Мая нет и быть не может педагогов-мракобесов, учителей-черносотенцев, людей "в футлярах", чиновников в вицмундирах. Преподаватели, поколение за поколением, подбирались у Мая по признаку своей научной и педагогической одаренности. Даже приготовишек было принято именовать на "вы". Не существовало обязательной формы одежды. В старших классах было организовано "самоуправление": был случай в моем классе, когда по настойчивому нашему требованию вынужден был уйти от Мая присланный сюда министерством чиновник – преподаватель "психологии и философской пропедевтики", – он не удовлетворил учеников, и, после прослушивания его урока, педагогический совет согласился с нами…

Школа была отличной; политические взгляды и учащих и учащихся по тем временам казались довольно "левыми". Да уже одно то, что на ежегодном "торжественном акте" директор, Александр Лаврентьевич Липовский, неизменно начинал свою речь словами: "Майцы! Primum amare, deinde docere! (Сперва любить, потом – учить!)", – ставило гимназию под подозрение. И министр просвещения Лев Аристидович Кассо, и попечитель округа Сергей Прутченко видели в здании на Васильевском, где над входной дверью красовалось рельефное изображение "майского жука" ("Жука! Придумают же!") – пристанище крамольников, рассадник вредного свободомыслия. Да так оно в какой-то степени и было.

Выученики "майской школы", мы стояли на том, что "все кончится революцией" и что это – там, когда-то, в неблизком теоретическом будущем! – будет и естественно и прекрасно.

Мы от души и от ума ненавидели правительство горемыкиных и штюрмеров. Мы презирали династию. И дома и в школе мы – давно уже не таясь – пересказывали друг другу самые свирепые, самые оскорбительные анекдоты про "Александру", про ее мужа-полковника, про тибетского врача-шарлатана Бадмаева, про темного мужика Григория Новых – Распутина, сидящего на краю царской постели. Протопопов – перебежчик из "прогрессивного блока" в лагерь охранки, ренегат, изменник – вызывал у нас брезгливую дрожь.

Но чего мы, в связи с этим всем, опасались? Того, что он и ему подобные приведут к проигрышу войны. Что они, разрушив армию и военную промышленность, сдадут Россию – бесснарядную и безвинтовочную, голую и босую – на милость Вильгельма Гогенцоллерна. "Протопоповы, – думалось нам, – могут навлечь на нас немецкое нашествие, обречь нас на поражение, на измену "союзникам", на позор сепаратного мира…" Вот что казалось нам самым страшным…

А сегодня Амфитеатров заставил нас увидеть другое. Если верить ему, выходило – дело не только в этом. Получалось, что идиотическая и мерзкая деятельность и Протопопова и всех Протопоповых может (и не когда-то там, в далеком будущем, – сейчас, завтра) обрушить на нас, кроме всего этого, еще и революционный ураган. Ураган! Друзья мои, все ли мы хорошо продумали?

Никто за последние два-три года, с начала войны, не произносил вслух таких слов, похожих на внезапно прорвавшееся сквозь туман иносказаний зарево, сполохи далекого пожара. То есть, может быть, их и повторяли, и нередко, но – люди другого, не нашего, лагеря – всякие там Дурново, разные Пуришкевичи – черносотенцы, мракобесы, ненавистные и презренные.

Теперь об этом – и как? – тайнописью, прикровенно, значит уж – вопреки тому, что дозволялось говорить правительством, вопреки тому, что думали эти мракобесы, – закричал на всю страну "благим матом" не доктор Дубровин, не член Союза Михаила-Архангела, не гостинодворский купчик и не охтенорядский молодец, – Амфитеатров; пусть шатущая душа, да "наш", свой, который, в общем-то, думает так же, как и у нас дома принято думать. Этот человек написал такую сатиру на царствующий дом, что газета, ее напечатавшая, была закрыта, а сам он выслан в Минусинск. И вторично он был выслан в Вологду, а литературная деятельность ему была вообще запрещена. И сняла этот запрет только революция пятого года. Он-то – знает, о чем говорит. И – рискует: его же могут опять выслать в Минусинск.

– Теперь – не те времена! – сказал Винавер, сын адвоката.

– Теперь – военное положение! – хмуро возразил Павлуша Эпштейн, толстый астматический юнец, знаменитый тем, что, по его утверждению, он с десяти лет был "сговорен" с семилетней дочерью чайного фабриканта Высоцкого, и теперь – пожатие не по-юношески пухлых плеч, – теперь: "Да, конечно; придется жениться. Интересы фирм…"

– Нет, но все-таки… Я не понимаю, как же редакция пропустила? – сказал еще кто-то. – Раз Успенский заметил, как же они не заметили?

– Редакция все знала… Успенский, Успенский… Наверняка уже весь город сообразил…

Снизу позвал Александр Августович Герке, историк:

– Что молодые люди делают на чердаке? Пусть молодые люди немедленно идут в зал…

В зале Герке прогуливался по средней линии, под руку с Федором Лукичом, математиком, похожим на Бакунина. В одном из концов зала мельтешили приготовишки, гулявшие тут на переменах, чтобы первоклассники и прочая мелочь не задирала их. Надежда Баулер – самые красивые глаза во всем женском персонале гимназии – пасла их, стройненькая и чуть-чуть всегда чем-то испуганная, в своем темно-синем фартучке. На стенах висели три портрета в деревянных рамах: ныне благополучно царствующий, Александра Федоровна и хорошенький мальчик – наследник престола, атаман всех казачьих войск, гемофилик, пациент Бадмаева и Распутина. Все, как всегда.

И в то же время – "Гениальные артисты! Несравненные антихристы!" – "провокация революционного урагана!"

Мы подошли к учителям – несколько человек "лучших".

– Александр Августович, вы читали эту статью? Голая, как колено, голова Герке слегка покраснела.

– Нет, еще не читал… – как-то неуверенно проговорил он. – Видите, Федор Лукич, уже разобрались… Или – дома им разъяснили…