Лев Успенский - Записки старого петербуржца

А ведь на деле – уже в эти самые дни, в марте 1917 года, – между нами ходили никому неведомые агрономы, земские учителя, счетоводы, унтер-офицеры, которым через год-два предстояло оказаться действующими лицами величайшей из драм истории, разойтись по двум ее лагерям, схватиться в яростной, невиданной доныне по масштабу и напряжению борьбе…

Ведь уже жили рядом с нами и Чапаев, и Щорс, и Маркин, и Железняк, и Фрунзе, и Лазо… Жили, существовали, копили ненависть и Петлюра, и Махно, и Тютюнник, и Шкуро, и адмирал Колчак, и мягкий генштабист полковник Деникин…

Как-то на днях, копаясь в старых газетах, я прочитав репортаж самого продувного из журналистов тех дней Николая Брешко-Брешковского о каком-то авиационном празднике (еще там, до войны). Брешко описывал впечатления от первого своего полета. Перед полетом один из молодых военных уступил ему свою теплую шапку: наверху-то холодно!!

"Вернувшись, – рассказывает Брешко-Брешковский, – я отдал эту шапку кавалергарду, барону Врангелю: Врангель должен был летать вслед за мной…"

Я убежден, что, если бы в тот миг ему сказали, кому он любезно передал головной убор корнета Подгурского, если бы он мог подумать, какая судьба ожидает этого молодого и любезного длинного Пипера (такова была полковая кличка Петра Врангеля в те дни), он пошел бы к врачам и попросил: "Поместите меня в психиатрическую клинику! Смотрите, какая несообразица стала мне мерещиться!" А ведь именно эта "несообразица" и осуществилась.

Астрономы утверждают: при запуске космических кораблей на Венеру и Марс приходится выдерживать скорость выхода на орбиту – а она измеряется десятками тысяч метров в секунду! – с точностью до одного метра. Один метр отклонения в начале пути дает многие тысячи километров промаха у цели.

Так вот и при любых построениях исторического характера то же. Стоит "вспоминателю" допустить самую малую неточность, смешную, ничтожную, казалось бы не могущую иметь ни малейшего значения "тут", сегодня, когда это говорится или пишется, – и "там", через годы и десятилетия, когда кто-то другой на этой фактической записи будет основывать свои, нам неведомые, выводы и расчеты, она может отозваться чудовищной ошибкой… Вот почему я и задерживаюсь, казалось бы, на пустяках.

…Я, наверное, с час или два сидел со своей винтовкой между колен где-то в задних рядах, исподлобья приглядываясь к происходящему. Все было мне внове; все казалось странным, непонятным, непостижимым… Но, видимо, сама атмосфера гигантского переворота воздействовала на каждого из нас. И настал миг, когда я, совершенно неожиданно для себя, вскочил и, обливаясь холодным потом, выбежал на импровизированную кафедру. И – заговорил…

Очень слабо помню, о чем именно я говорил. Вероятно, о том же, о чем и все – о срочной надобности для нас, учащихся, создать свою организацию. Наверное – о Революции. Возможно, о том, что она не должна помешать доведению войны до победы. Безусловно о свободе: все тогда говорили о свободе; неясно было одно: кто какое представление вкладывал в это слово?

Конечно, я говорил то же самое, что и другие. Но ростом я был на голову выше любого из присутствовавших (во мне тогда уже было около 185 сантиметров). У меня была буйная, взлохмаченная шевелюра, был громкий голос. На мне была кожанка и обмотки, а в руках я держал не что-нибудь – винтовку, австрийскую! Боевую!

Вот почему, когда стали выбирать делегатов на тут же намеченное общегородское собрание учащихся и во "Временную Управу" будущей организации, этот лохматый верзила с винтовкой прошел и туда и туда. Я стал ОСУЗЦЕМ.

И, хотя ОСУЗ (Организация средних учебных заведений) вполне закономерно оказался (не мог не оказаться) мыльным пузырем, организацией липовой, игрушечной, временной (он не намного пережил Временное правительство), хотя он очень мало чего внес в жизнь страны, – в моей личной жизни роль его оказалась чрезвычайной.

ОСУЗ сразу, "одним махом" сделал меня если не взрослым, то, во всяком случае, подготовленным к поднятию по ступеням этой странной штуки – овзросления.

Надо сказать, что и вообще он был чрезвычайно характерным порождением своего – очень короткого, но многозначительного – момента.

Это дает мне право и повод сказать о нем в дальнейшем несколько слов.

Так я собирался закончить главку о первых, февральских днях Февральской революции. Но, заговорив о трудностях выбора "жизненных линий" в тот момент, я вспомнил одну, такую же "жизненную" историю. Трудно было ориентироваться и выбрать дальнейший верный путь не только таким, как я – семнадцатилетним. Может быть, много труднее пришлось – и тогда, и в долгие дальнейшие годы – старшему поколению интеллигенции.

На следующий день после собрания у "Лентовской" мне, в радостном, светлом – даже слегка восторженном – настроении, вздумалось заглянуть к моему школьному другу К.

Семья К. была стародворянской и крупночиновничьей семьей, из очень крепких и очень известных. Они – по женской линии – были в родстве с Протасовыми, а через них – с Ганнибалами. Два брата К. перед революцией по-разному определили себя в старом мире. Один из них, Николай Николаевич, придерживался правокадетских взглядов. После пятого года он короткое время побывал даже министром, по-моему – земледелия.

Второй брат, Павел Николаевич, был и остался убежденным консерватором, "правым", монархистом. В его доме запросто бывали такие киты черносотенства, как пресловутый Н. Е. Марков-второй, мишень карикатуристов, злая ненависть всех, кто стоял на позициях хотя бы относительно прогрессивных, или как не менее известный министр внутренних дел Николай Маклаков, брат кадета и прославленного адвоката Маклакова Владимира.

Сын Павла К., мой одноклассник и друг Павел Павлович К., не придерживался взглядов родителей, но и не возмущался ими. Он был самостоятельно – и очень интересно – мыслящим юношей, тяготел к философии, был отличным музыкантом, интересовался уже – по примеру дяди и отца – экономикой и финансовым делом, но к вопросам "чистой политики" был равнодушен. Старше меня на год или полтора, он даже среди учеников гимназии Мая выделялся и образованностью, и самостоятельностью взглядов и вкусов. Я его очень ценил тогда, да и на протяжении всей моей последующей жизни. Вплоть до кончины своей он оставался лучшим из моих друзей. Но сейчас не о нем.

На Пятой линии Васильевского открыла дверь (первые же дни; ничто не успело измениться) знакомая мне горничная. Сняв с меня пальто, она показала на – тоже отлично мне известную – дверь:

– Павел Павлович у Павла Николаевича в кабинете.

Я пошел было привычным путем, но вдруг замер на месте. Из-за двери кабинета я услышал голос хозяина дома. Павел К. старший – рыдал.