Лев Успенский - Записки старого петербуржца

Член Государственной думы от Томской губернии Николай Виссарионович Некрасов, сам путеец, очень благообразной внешности, очень приятно одетый человек – лет тридцати пяти, но уже давно профессор, – благовоспитанно поднялся нам навстречу из-за этого стола. И тут выяснилось, что все-таки мы еще – мальчишки. Возглавляя нашу делегацию, впереди нас, опираясь на палку, резко хромая на своем протезе, шел Савич Иван, сын банкира и домовладельца, юноша запоминающегося вида, тоже прекрасно воспитанный, но – все-таки – юнец. По-видимому, он разволновался перед лицом предержащей власти. Прямо по дорожке, насупив густые, черные брови, он подошел к столу – решительно, твердо, слишком уверенно.

– Здравствуйте, товарищи! – сделал общий приветственный жест Некрасов. – Чем могу служить? Что случилось?

– Дебеле арестован! – вдруг свирепо и непреклонно бросил ему в лицо Савич.

Приятная физиономия кадетского министра на секунду дрогнула:

– Так… Значит – Дебеле арестован? Это возмутительно! Но не могли ли бы вы мне все же сообщить: кто он такой, этот Дебеле?

…Нет, после переговоров Николай Виссарионович Некрасов под всяческими предлогами уклонился от участия в, наших делах:

– Простите, коллеги, но мне представляется, что в данный момент я не та фигура, какая вам нужна. Я – кадет.

– Левый, – ловко вставил Лева Рубинович.

– Левый, правый… Разница не всем заметна… да и не столь уж велика… Мой совет ангажировать кого-либо более… бесспорного. Ну, если не Александра Федоровича, то, может быть, Савинкова?.. Вот это – звезды первой величины. Они подойдут для – как вы сказали? – "концерта-митинга"?.. В первый раз такое слышу!.. Что-то, простите меня, вроде "шантан-парламент", разве не так?

Когда мы вышли на солнечную, весело пахнущую грязной водой и конским навозом Фонтанку, Лева Рубинович толкнул меня локтем.

– Как ты думаешь, Лева, – спросил он доверительно, – кроме нас кто-нибудь был у него сегодня на приеме?.. Ты знаешь, что: ничего, по-моему, у них не выйдет, у этого Временного, а?

…От Некрасова мы поехали в Мариинский дворец: нам стало известно, что в тот день и час там будет заседать Совет министров. Мы решили, что нет более удобного случая, чтобы понудить министров и комиссаров выполнить наши постановления. И ведь – не ошиблись!

Шло заседание Совета министров. Шел апрель 1917 года. К зданию дворца подъезжали и от него отъезжали машины – много всяких тогдашних автомобилей, в том числе автомобили дипломатического корпуса. Машина Бьюкенена – посла и полномочного министра английской короны. Машина господина Мориса Палеолога, посла Франции, – в тот день в ней приехал во дворец господин Альбер Тома – министр-социалист…

В приемных околачивались корреспонденты парижских, лондонских, нью-йоркских и десятков других газет. Они были готовы передать к себе на родину каждое слово, сказанное тут, в зале заседаний. Весь мир вглядывался и вслушивался в то, что делают, на что надеются, чего боятся, чем заняты господа русские министры, на плечах которых лежала в те дни такая великая тяжесть, такая страшная миссия: спасти или погубить страну? Продолжить или закончить войну с Германией? Сохранить власть в своих руках или – уйти?!

А четверо или пятеро семнадцатилетних школяров спокойно и настойчиво сидели в одной из комнат дворца и требовали, чтобы – вот сейчас же, немедленно! – к ним вышел если не сам князь Львов, если не Милюков, то уж по крайней мере министр народного просвещения Мануйлов.

И Мануйлов вышел. У профессора Мануйлова было в тот день воспаление надкостницы, небольшой флюс. Плохо было профессору Мануйлову – и от политики, и от болезни; а тут еще какие-то непонятные юноши!

Мануйлов, держась рукой за щеку, смотрел на нас грустными глазами больного сеттера и внимательно слушал все, что ему втолковывали.

– Да, да… Я понимаю. Вы правы: не следовало бы это допускать… Конечно: зачем же втягивать… во всю эту… невнятицу… школу?.. Лучше бы – без этого… Да, но – как?

Мы прямо сказали ему, что хотели бы, чтобы он, как и другие крупные деятели, члены правительства, помогли, нам. Чтобы кто-то встретился со школьниками на районных собраниях. Чтобы кто-то из министров или, на худой конец, комиссаров правительства, согласился выступить у нас на общегородском митинге… Нет, не прямо на тему… Поговорить о патриотизме, о свободе слова, о положении страны…

Мануйлов вздохнул еще раз, еще безнадежней, еще откровенней:

– Понимаю, понимаю… господа… Но – я? Не-ет, знаете: это – не из той опоры! Кто же будет у вас слушать меня? Что я собою представляю? Это ведь не совет по делам высшей школы… Знаете что? Я вот сейчас пройду… туда… Попрошу выйти к вам… Нет, зачем вам Павел Николаевич, да он и не пойдет! Я попрошу лучше Александра Федоровича…

И Александр Федорович не заставил себя ждать.

В те дни рука у него еще не была на перевязи, как потом, но весь он был уже как бы на некой декоративной перевязи. И его топорщащийся бобрик над вытянутым, длинным лицом, и собачья старость переутомленных висячих, щек, и тяжелый грушеобразный нос, и нездоровый, серо-желтый цвет кожи – все это было поставлено на службу одной иллюзии – величия. Я не знаю, заметил ли это кто-нибудь еще, но я положительно утверждаю: этот человек, разговаривая с вами, не смотрел вам в глаза. Нам, осузцам, и в этот день, – во всяком случае! Он то смотрел выше нас, как, вероятно, должны были бы смотреть в будущее Дантоны и Бабефы. То, заложив руку за борт френча, начинал глядеть в сторону, повернувшись к собеседнику в три четверти… Корсиканец, что ли?

Да уж кто-кто, а мы его ничуть не интересовали. Но за нами стояли – кто? Школьники старших классов? Ага… Так…

– Короче! – недовольно бросил он, прерывая кого-то из нас на полуслове. – Все вполне ясно. Ваш план мне кажется – гм! – разумным. Большой митинг? Где? В Михайловском? Очевидно, вам нужна какая-нибудь достаточно популярная фигура… Переверзев? Нет, это – не то… Пешехонов? Его мало знают! Да, Борис Викторович… Это было бы очень неплохо. Но он – сегодня тут, завтра… Когда это у вас состоится? А – час? Хорошо, я приеду сам… До свиданья… юноши…

"Бальзаколетняя" дама, сидевшая тут же за столиком, благоухая резедой, благоговейно записала на перекидном календаре названную дату, час, телефон нашего "штаба" в 3-й гимназии, все наши домашние телефоны.

– Мы твердо надеемся! – не без дерзости процедил ей в лицо Лева Рубинович. – Говорят, что точность – вежливость королей…

Она без слов окинула его свысока долгим снисходительным взглядом, и мы ушли. И прибыли в свой "штаб".

Там было шумно. Поминутно возвращались такие же уполномоченные для переговоров. "Винавер категорически отказался…" "Я был у Аджемова. Он согласен и, по-моему, очень обрадовался…" "Карабчевский согласился охотно, но требует не меньше четверти часа…"