Чак Паланик - Удушие

Здесь врачи, адвокаты, магнаты индустрии, которые изо дня в день уже не в состоянии справиться с “молнией”. Речь не столько про обучение, сколько про технику безопасности. С тем же успехом можно пытаться покрасить горящий дом.

Здесь, в Сент-Энтони, вторник значит бифштекс по-солсберски. Среда значит курица с грибами. Четверг – это спагетти. Пятница – печёная рыба. Суббота – мясо в кукурузной муке. Воскресенье – жареная индейка.

Тут есть головоломки-“паззлы” из тысячи кусочков, чтобы вы могли заниматься ими, пока истекает срок вашей жизни. Здесь повсюду нет ни одного матраса, на котором не успело бы умереть под дюжину людей.

Ева вкатила кресло в дверной проём маминой комнаты, и сидит там, на вид бледная и усохшая, словно мумия, которую кто-то взял да распеленал, а потом причесал ей редкие спутанные волосы. Её скомканная синеватая голова беспрерывно кружит, медленно выписывая небольшие плотные боксёрские вензеля.

– Не подходи ко мне, – произносит Ева каждый раз, стоит мне на неё глянуть. – Доктор Маршалл тебе не даст меня обижать, – говорит.

Молча сижу на краю маминой постели и жду, пока вернётся медсестра.

У моей мамы часы такого типа, где каждый час обозначается криком определённой птицы. В записи. Час дня – американский дрозд. Шесть часов – северная иволга.

Полдень – домашний зяблик.

Черноголовая синица значит восемь часов. Белогрудый поползень значит одиннадцать.

Ну, вы поняли.

Беда в том, что ассоциация каждой птички со своим временем суток сбивает с толку. Начинаешь не смотреть на часы, а слушать птиц. Каждый раз, когда слышишь сладкую трель белошеего воробья, думаешь: “Уже что, десять часов?”

Ева немного вкатывается в мамину комнату.

– Ты сделал мне больно, – заявляет она мне. – А я ни разу не говорила мамочке.

Все эти старики. Все эти человеческие развалины.

Уже прошло полчаса с хохлатой синицы, а мне нужно успеть поймать автобус и быть на работе ко времени, когда пропоёт синяя сойка.

Ева считает, что я её старший братец, который пихал её когда-то, век тому назад. Соседка мамы по комнате, миссис Новак, со своими здоровенными жуткими висячими грудями и ушами, считает, что я её ублюдочный партнёр по бизнесу, который кинул её на патентованный волокноотделитель, или пишущую ручку, или что-то такое.

Здесь я для всех женщин олицетворяю всё на свете.

– Ты сделал мне больно, – повторяет Ева, подкатываясь чуть ближе. – А я не забывала об этом ни на минутку.

В каждый мой визит навстречу по коридору прётся какая-то старая кошёлка с дикими бровями, она зовёт меня Эйхманн. Другая женщина с прозрачной пластиковой трубкой ссанины, выгибающейся из-под халата, обвиняет меня в краже своей собаки и требует её назад. Каждый раз, когда я прохожу мимо ещё одной старухи, которая сидит в инвалидке, зарывшись в кучу розовых свитеров, она шипит на меня.

– Я видела тебя, – объявляет она, пялясь на меня мутным глазом. – В ночь пожара – я видела тебя с ними!

Ситуация безвыигрышная. Каждый мужчина, проходивший когда-либо через жизнь Евы, скорее всего, был в некоем воплощении её старшим братом. Известно ей это или нет, но всю свою жизнь она провела, ожидая и надеясь, что каждый мужчина станет её пихать. Серьёзно, даже под своей мумифицированной морщинистой кожей она остаётся восьмилетней девочкой. Застрявшей. Один в один Колония Дансборо с её погорелым цирковым персоналом, – все в Сент-Энтони так же увязли в прошлом.

Я не исключение, и не думайте, что вы сами далеко ушли.

Один в один Дэнни, застрявший в колодках: точно так же Ева задержана в своём развитии.

– Ты, – произносит Ева, тыча в меня дрожащим пальцем. – Ты поранил мою ву-ву.

Все эти встрявшие старики.

– О, ты сказал, что это просто такая игра, – рассказывает она и запрокидывает голову. Её голос затягивает песню. – Это была просто наша секретная игра, но потом ты вставил в меня свою большую мужскую штуку, – её костлявый резной пальчик тычет в воздух у моей промежности.

На полном серьёзе, уже сама мысль вызывает у моей большой мужской штуки сильное желание с криками вылететь из комнаты.

Беда в том, что повсюду в Сент-Энтони такие дела. Ещё одна древняя куча костей считает, что я занял у неё пятьсот долларов. Другая старая кошёлка зовёт меня дьяволом.

– И ты сделал мне больно, – талдычит Ева.

Очень сложно прийти сюда и не напитаться вины за каждое преступление в истории человечества. Хочется орать в каждую беззубую рожу. “Да, я похитил того ребёнка Линдбергов”.

Фигня с “Титаником” – это я сделал.

То дело с убийством Кеннеди, ах да, и это моя работа.

Большая задрока со Второй Мировой, хитрожопая выдумка с ядерной бомбой, так вот, знаете что? Это всё моих рук дело.

Микробик СПИДа? Прошу прощения. Снова я.

Верный способ справиться со случаем вроде Евы – перенаправить её внимание. Отвлечь её, упомянув завтрак, или погоду, или какие у неё красивые волосы. У неё запас внимания – едва на один раз часам тикнуть, можно столкнуть её на более приятную тему.

Разумно предположить, что именно так мужчины справлялись со враждебностью Евы всю её жизнь. Берёшь и отвлекаешь её. Ловишь момент. Избегаешь конфронтаций. Сматываешься.

Очень похоже на то, как мы проводим наши жизни: смотрим телевизор. Курим дрянь. Глотаем колёса. Перенаправляем собственное внимание. Дрочим. Отвергаем всё на свете.

Всё её тело склонено вперёд, прямой пальчик дрожит в воздухе, тыкая в меня.

Мать твою так.

Сейчас она очень даже подходит на роль миссис Смерть.

– Да-да, Ева, – говорю. – Я драл тебя, – а сам зеваю. – Угу. Только была возможность – сразу тыкал его в тебя и спускал заряд.

Такое называется “психодрама”. Но вы можете звать это проще: новый способ сдать бабулю на свалку.

Её скрученный пальчик вянет, и она усаживается обратно, между ручек своей инвалидки.

– Так ты наконец признаёшь это, – произносит она.

– Ну да, – отвечаю. – Ты, сестрёнка, девка просто прелесть.

Её взгляд утыкается в пустое пятно на линолеумном полу, и она произносит:

– После всех этих лет – он признаёт это.

Такое называется терапия с разыгрыванием роли, хоть Ева и не в курсе, что всё не на самом деле.

Её голова по-прежнему выписывает лёгкие вензеля, но взгляд она переводит обратно на меня.

– И тебе не стыдно? – спрашивает.

Ну, думаю, раз уж Иисус мог умереть за мои грехи, то, полагаю, и я могу вобрать в себя немного за других людей. Каждому из нас выпадают шансы стать козлом отпущения. Взять на себя вину.

Мученичество Святого Меня.

Грехи каждого человека в истории камнем ложатся мне на плечи.

– Ева, – говорю. – Крошка, солнышко, сестричка моя, любовь моей жизни, ну конечно мне стыдно. Я был свиньёй, – продолжаю, глядя на часы. – Ты была такой горячей штучкой, что я слетел с тормозов.