Александр Дюма-сын - Доктор Серван (сборник)

Утром мы навели справки. Оказалось, что ее хозяин ушел из дома и унес с собой ключ, его арестовали на улице, отвели в революционный суд, в три часа вынесли приговор, а в четыре казнили.

Надо было расставаться. Уроки у Соланж начинались в девять часов утра. Пансион ее находился рядом с Ботаническим садом. Мне не хотелось ее отпускать. Ей не хотелось расставаться со мной. Но отсутствие в течение двух дней дома могло навести на расспросы, очень опасные в то время для Соланж.

Я взял экипаж и проводил ее до угла Фоссе-Сен-Бернар, затем вышел из экипажа, дальше она отправилась одна. Всю дорогу мы не выпускали друг друга из объятий, не произнося ни слова; наши слезы смешивались и стекали до самых губ, а горечь их мешалась со сладостью наших поцелуев.

Выйдя из экипажа, я, вместо того чтобы отправиться по своим делам, стоял на месте и смотрел вслед карете, уносившей ее. Немного отъехав, экипаж остановился. Соланж высунулась из него, будто чувствуя мой взгляд. Я побежал к ней, сел в экипаж и закрыл окна. Еще раз я сжал ее в своих объятиях. На башне Сен-Этьен-дю-Мон пробило девять. Я вытер ее слезы, трижды поцеловал ее в губы и, выскочив из экипажа, почти бегом бросился прочь. Мне показалось, что Соланж звала меня, но посторонние могли обратить внимание на ее слезы, ее волнение, и я проявил роковое мужество и не обернулся.

Я вернулся к себе в отчаянии. Я провел день в написании писем к Соланж, вечером я отправил ей целую кипу писем. И только опустил в почтовый ящик письмо к ней, как получил письмо от нее. Ее очень бранили, ее забросали вопросами, ей угрожали лишить отпуска. Первый отпуск ей был положен в следующее воскресенье, Соланж клялась, что во всяком случае, даже если ей придется поссориться с начальником пансиона, она увидится со мной в этот день. Я также клялся в этом. Мне казалось, что, если я не увижусь с ней целую неделю – а это случится, если ее лишат первого отпуска, – я сойду с ума. К тому же Соланж проявляла сильное беспокойство. Ей показалось, что письмо от отца, которое было ей передано по возвращении ее в пансион, было предварительно вскрыто.

Я плохо провел ночь, последовавший за нею день был еще хуже. Я, по обыкновению, получил письмо от Соланж, и так как этот день был днем моих опытов, то я к трем часам отправился к брату, чтобы взять его с собой в Кламар. Брата дома не оказалось, и я отправился один. Погода была ужасная. Печальная природа разразилась дождем – тем бурным холодным дождевым потоком, который предвещает зиму. В продолжение всего своего пути я слышал, как глашатаи выкрикивали охрипшими голосами обширный список осужденных в тот день, тут были мужчины, женщины, дети. Кровавая жатва была обильна, у меня опять не будет недостатка в объектах для моих вечерних занятий. Осенние дни коротки. В четыре часа я пришел в Кламар. Было уже темно.

Вид кладбища, большие свежевырытые могилы, редкие деревья, трещавшие под порывами ветра, как скелеты, – все было мрачно и вызывало отвращение! Все, что не было вскопано, было покрыто травой, чертополохом, крапивой. С каждым днем покрытой травой земли оставалось все меньше. Среди вскопанной почвы зияла яма сегодняшнего дня и ждала свою добычу. Предвиделось большое количество осужденных, и яма была больше, чем обыкновенно. Я машинально подошел к ней. На дне ее стояла вода. Бедные холодные обнаженные трупы! Их бросят в эту воду, такую же холодную, как и они! Когда я оказался у края ямы, то поскользнулся и чуть не упал туда, волосы у меня встали дыбом. Я промок, я дрожал. Я направился к своей лаборатории.

Она находилась, как я уже говорил, в здании старой кладбищенской часовни. Я искал глазами – почему я искал? не знаю, – я искал, не осталось ли на стене или там, где располагался алтарь, символов культа. На стене ничего не было, на месте алтаря тоже ничего не обнаружилось. Там, где когда-то находилась дарохранительница, то есть бог, то есть жизнь, теперь был голый череп без кожи и волос, то есть смерть, ничто.

Я зажег свечу. Я поставил ее на свой стол для опытов, весь заставленный инструментами особой формы, которые были изобретены мною. Я сел и предался воспоминаниям о бедной королеве, которую я видел столь красивой, столь счастливой, столь любимой, которую накануне, когда везли в тележке к эшафоту, толпа сопровождала неистовыми проклятиями и которую теперь, после того как голову ее отделили от туловища, поместили в нищенский гроб – ее, почивавшую среди золоченой роскоши Тюильри, Версаля и Сен-Клу. Пока меня обуревали эти мрачные размышления, дождь усилился, задул сильный ветер, мрачно завывая в ветвях деревьев, в траве. К этому шуму добавился как бы раскат грозного грома, только гром этот не гремел в небе, а будто пронесся над землей, которая при этом задрожала. То был грохот кровавой телеги, приехавшей с площади Революции и въезжавшей в Кламар. Дверь маленькой часовни открылась, и два человека, с которых струями стекала вода, внесли мешок. Один из них был Легро, с которым я встречался в тюрьме, другой был могильщик.

– Вот, господин Ледрю, – проговорил помощник палача, – к вашим услугам. Сегодня вечером вы можете не торопиться, мы оставляем у вас всю свиту, похоронят их завтра днем. Они не схватят насморка, проведя ночь на воздухе.

И с омерзительным смехом эти два служителя смерти положили мешок в угол, слева передо мной, возле того места, где прежде находился алтарь. Затем они ушли и оставили незакрытой дверь, которая стала хлопать от порывов ветра; под потоком ворвавшегося снаружи воздуха пламя свечи затрепетало, свеча горела тускло, будто должна была вот-вот погаснуть, оплавляясь вокруг черного фитиля. Я слышал, как они распрягли лошадей, заперли ворота кладбища и уехали, бросив неприкрытой полную трупов телегу.

Мне страшно хотелось уйти с ними, но что-то меня удержало, я остался и весь дрожал. Я не боялся, конечно, но шум дождя, треск ломавшихся деревьев, вой и порывы ветра, задувавшие мою свечу, – все это вызывало у меня слепой ужас, и мелкая дрожь пробежала по всему моему телу, начиная от кончиков волос и до пяток. Вдруг мне показалось, будто раздался голос, он звучал с тихой мольбой, и мне послышалось, что звучал этот голос в самой часовне и произносил мое имя – Альберт.

Я вздрогнул. Альберт! Лишь одна особа на свете называла меня так. Я испуганным взглядом медленно оглядел всю часовню, хотя она была мала, но огня от моей свечи было недостаточно, чтобы как следует осветить ее стены. Я увидел в углу у престола мешок – окровавленный холст и выпуклость указывали на его зловещее содержимое. В ту минуту, когда мои глаза остановились на мешке, тот же голос, но еще более слабый и еще более жалостливый, повторил мое имя: «Альберт!» Я вздрогнул и вскочил от ужаса: этот голос доносился из мешка.