Александр Дюма-сын - Доктор Серван (сборник)

Я начал ощупывать себя, не сознавая, сплю я или бодрствую, затем какой-то деревянной походкой, будто скованный, с протянутыми руками я двинулся к мешку и погрузил в него одну руку. Мне показалось, что еще теплые губы коснулись ее. Меня охватил ужас до такой степени, когда самый ужас придает нам храбрости. Я взял эту голову и, подойдя к своему креслу, рухнул в него, положив голову на стол. О! Я испустил отчаянный крик. Эта голова, губы которой казались еще теплыми, глаза которой были наполовину закрыты, эта голова была головой Соланж! Мне казалось, что я сошел с ума. Я прокричал трижды: «Соланж! Соланж! Соланж!»

При третьем крике глаза открылись, взглянули на меня, из них выкатились две слезы, и, сверкнув влажным блеском, словно пламенем отлетающей души, они закрылись, чтобы не открываться уже больше никогда. Я вскочил, обезумевший, в бешеном негодовании, я хотел бежать, но когда вставал, то зацепился полою за стол, стол упал и увлек за собой свечу, которая погасла. Голова покатилась, а я устремился за ней. И вот, когда я лежал на полу, мне показалось, что эта голова покатилась по плитам ко мне: губы ее прикоснулись к моим, холодная дрожь пронзила мое тело, я испустил стон и потерял сознание.

На другой день в шесть часов утра могильщики нашли меня таким же холодным, как и те плиты, на которых я лежал. Соланж, узнанная по письму ее отца, была арестована в тот же день, суд оказался недолог, и в этот же день ее приговорили к смерти, в тот же день она была казнена. Эта голова, которая говорила, эти глаза, которые смотрели на меня, эти губы, которые целовали мои губы, – то были губы, глаза, голова Соланж.

– Вы помните, Ленуар, – продолжал Ледрю, обращаясь к кавалеру, – что я тогда едва не умер.

Рассказ Ледрю произвел ужасное впечатление, никто из нас, даже доктор, не подумал нарушить молчание. Кавалер Ленуар, к которому Ледрю обратился, ответил лишь жестом в знак согласия. Бледная дама, приподнявшись было на минуту на своей кушетке, опять упала на подушки, и лишь вздох указал на то, что она жива. Полицейский комиссар молчал, так как не находил в этом рассказе материала для протокола. Я же старался запомнить все подробности катастрофы, чтобы воспроизвести когда-либо, если вздумается использовать их для рассказа. Что же касается Аллиета и аббата Мулля, то изложенное приключение слишком подходило к их взглядам, чтобы они пытались возразить что-либо против него. Напротив, аббат Мулль первый прервал молчание и, резюмируя до некоторой степени общее мнение, сказал:

– Я верю всему, что вы рассказали нам, мой милый Ледрю, но как вы объясните себе этот факт, как выражаются на материальном языке?

– Я его не объясняю, – ответил мэр, – я только его рассказываю, вот и все.

– Да, как вы его объясняете? – спросил доктор. – Потому что, какова бы ни была продолжительность жизненности, вы же не можете допустить, что отсеченная голова через два часа могла говорить, смотреть, действовать?

– Если бы я мог себе это объяснить, мой милый доктор, – сказал Ледрю, – то не заболел бы после этого события страшной болезнью.

– Но все-таки, доктор, – вмешался Ленуар, – как вы объясняете себе это? Вы не допускаете, конечно, что господин Ледрю рассказал нам вымышленную историю, – его болезнь также материальный факт.

– Вот еще! Ничего тут удивительного нет. Это не более чем галлюцинация! Господину Ледрю казалось, что он видит, господину Ледрю казалось, что он слышит. Для него это равносильно тому, что он действительно видел и действительно слышал. Органы, которые передают перцепцию чувства центру ощущений, то есть мозгу, могут расстроиться вследствие влияющих на них усилий. Когда эти органы расстроены, они неправильно передают перцепцию: кажется, что слышат, – и слышат, кажется, что видят, – и видят. Холод, мрак, страх расстроили органы господина Ледрю, вот и все. Сумасшедший также видит и слышит то, что ему кажется, что он видит и слышит. Галлюцинация – это моментальное умопомешательство, о ней остается воспоминание тогда, когда она уже исчезла.

– А если галлюцинация не исчезает? – спросил аббат Мулль.

– Ну! Тогда болезнь становится неизлечимой, и от нее умирают.

– Вам приходилось, доктор, лечить такие болезни?

– Нет, но я знаю некоторых врачей, которые лечили такие болезни, между прочим, английского доктора, сопровождавшего Вальтера Скотта во Францию.

– И он вам рассказал?..

– Нечто в том же роде, что рассказал нам наш хозяин, и, быть может, даже еще более необыкновенное происшествие.

– И вы объясняете себе это с материалистической точки зрения? – спросил аббат Мулль.

– Конечно.

– А вы можете рассказать нам факт, рассказанный вам английским доктором?

– Без сомнения.

– Ах, доктор, расскажите, расскажите!

– Рассказать?

– Ну конечно! – закричали все присутствовавшие.

– Хорошо. Доктора, сопровождавшего Вальтера Скотта во Францию, помнится, звали Симпсоном. Это был один из самых выдающихся членов Эдинбургского университета, что давало ему связи с самыми значительными людьми в Эдинбурге.

В числе этих особ был один судья уголовного суда, имени которого он мне не назвал. Во всей этой истории он счел нужным сохранить в тайне одно лишь это имя. Этот судья, которого он наблюдал, как доктор, на вид совершенно здоровый, таял день ото дня: он стал добычей черной меланхолии. Семья несколько раз обращалась к доктору за разъяснениями, тот, со своей стороны, расспрашивал своего друга, который ограничивался общими фразами, усиливавшими его тревогу, так как ясно было, что за всем этим скрывается тайна, которую больной не хочет выдавать. Наконец, однажды доктор Симпсон так настойчиво стал просить своего друга сознаться в своей болезни, что тот, взяв его за руку, с печальной улыбкой сказал:

– Ну хорошо, действительно я болен, и моя болезнь, дорогой доктор, тем более неизлечима, что она коренится всецело в моем воображении.

– Как! В вашем воображении?

– Да, я схожу с ума.

– Вы сходите с ума? Но в чем дело, скажите, пожалуйста! Глаза у вас ясные, голос спокойный, – Симпсон взял его руку, – пульс ровный.

– И это-то ухудшает мое положение, милый доктор, то есть то, что я понимаю его и обсуждаю его.

– Но в чем же состоит ваше сумасшествие?

– Заприте, доктор, дверь, чтобы нам не помешали, и я вам расскажу.

Доктор запер дверь, вернулся и сел около своего приятеля.

– Вы помните, – произнес судья, – последний уголовный процесс, по которому я должен был огласить приговор?

– Да, над шотландским разбойником, которого вы приговорили к повешению и который был казнен.

– Именно этот. И вот! В тот момент, когда я произносил приговор, глаза его сверкнули, и он погрозил мне кулаком. Я не обратил на это внимания… Такие угрозы часто исходят от осужденных. Но на другой день после казни ко мне явился палач и, очень извиняясь за визит, заявил, что он счел своим долгом довести до моего сведения следующее: умирая, разбойник произносил против меня заклятия и сказал, что на другой день в шесть часов, в час его казни, я услышу о нем.