Э. Эггер - История книги от ее появления до наших дней. История книги на Руси (сборник)

На Западе открытие Америки очень рано открыло европейским типографам место для сбыта своих работ; число тамошних потребителей быстро возрастало, и скоро европейские типографы нашли себе соперников, особенно в английских колониях Северной Америки, сделавшихся могущественной республикой Соединённых Штатов; но там ещё не остановилась подавляющая деятельность английского гения. Берега Австралии, где пятьдесят лет назад существовали только исправительные колонии для преступников, сделались оседлостью свободного населения, столько же могущественного, сколько и многочисленного, среди которого процветают сотни школ, университеты и всякого рода журналы. Даже классические народы представляются там эллинистами и латинистами, учениками и уже соперниками европейских учителей.

Замечания об　орудиях письма. – Металлическое перо. – Новейшая каллиграфия. – Тироновские знаки и　стенография. – Стенография в　Англии. – Читаем　ли мы речи греческих и　римских ораторов в　том виде, в　каком они были произнесены?　– Милоновская речь Цицерона. – Электрический телеграф и　телеграфический язык. – Новые потребности книгопечатания. – Преимущества и　неудобства механического приготовления бумаги. – Сетования библиофилов.

Можно сказать, что в течение одного столетия орудия ума человеческого, если можно так выразиться, преобразились на всех ступенях и во всех направлениях.

В начале средних веков гусиное перо, а, может быть, и вороново перо заменили calamus или тростниковую палку древних писцов. В XVII столетии мы уже находим упоминание, у монахинь Порт-Рояля, об употреблении металлических перьев. Это изобретение, подобно многим другим, как будто заснувшим тотчас же, не произведя надлежащего действия, развилось только в наши дни, и вы все знаете, до какого разнообразия форм. Металлическое перо, может быть, и не улучшило письмо, почерк, но, наверное, оно сберегает время у всех пишущих, потому что они получают его из рук фабриканта совсем расщеплённым и очинённым. Впрочем, нельзя не признать, что письмо много утратило своего значения со времени изобретения книгопечатания. Некоторые дела, в общественных или частных учреждениях, требуют ещё руки искусных каллиграфов; таким образом, текст мирного договора, текст закона и многие другие подлинные документы, само собой разумеется, должны быть написаны чётким и даже приятным для глаза почерком. В одном греческом циркуляре, на папирусе времён Птолемеев, рекомендуется чиновникам птолемеевской канцелярии «писать четко», и такой совет иногда даётся ещё и ныне в наших министерствах. Министерство иностранных дел в особенности нуждается в опытных каллиграфах. При своих сношениях между собой, канцелярии обязаны оказывать друг другу такую любезность и отвечать только бумагами, написанными тщательным почерком; текст международных договоров, само собой разумеется, осуждённый на хранение в архивах, обыкновенно исполняется с истинной роскошью; это некоторым образом последнее убежище великой каллиграфии. В обыденной жизни, и в особенности для дружеской или коммерческой переписки хороший почерк – дело также не безразличное. Но всякая рукопись, текст которой поступит в обращение между публикой только в виде печатного произведения, не нуждается уже в каллиграфическом переписывании её автором или переписчиком.

Равным образом сбережение времени и труда обеспечено нам стенографией или способом сокращённого письма. В этом ещё видно странное неравенство народов. Тироновские знаки, настоящая стенография, о происхождении которой было уже сказано выше, постоянно употреблялись в средневековых канцеляриях. После возрождения наук и литературы они были почти забыты. Затем мы видим их снова появившимися в Англии, в начале XVII столетия. Укажем один достопамятный пример их употребления: стенограф записал речь, произнесённую на самом эшафоте несчастным королём Карлом I, перед плахой, на которую он должен был положить свою голову. С того времени англичане не переставали пользоваться стенографическим письмом для записывания речей, произносимых их ораторами в собраниях. А теперь стенографы вообще играют важную роль у всех свободных наций. Раз один путешественник, войдя в залу палаты общин в Англии, выразил удивление, что видит только депутатов и никаких мест для посторонних слушателей; депутат, которому он высказал это удивление, указал ему в ложе стенографов, занимавшихся записыванием всего, что говорилось в собрании. «Завтра, – прибавил он, – благодаря этим людям Англия узнает все, что мы говорили, все, что мы сделали для ее интересов и для ее чести». Имея своим назначением воспроизводить слово во всех случаях, когда оно произносится публично, стенография сохраняет для истории массу драгоценных документов, которые иначе погибли бы для неё. Подхваченная на лету ораторская импровизация, со всеми её красотами и почти неизбежными погрешностями против языка, воспроизводится в ежедневных газетах, откуда она, более или менее исправленная, переходит в собрания речей, издаваемые ораторами. Историк находит там важные материалы. Литературная критика с интересом следит за работой ума великого оратора; она любить следить за усилиями, которые делает мысль, чтобы вылиться речью.

В этом отношении нет ничего интереснее, как сравнить напечатанный таким образом по стенографическому отчёту текст с переделками и поправками, сделанными оратором в своих речах, если он желает сохранить текст их для потомства. Такого сравнения мы не можем сделать относительно древних ораторов. Когда Демосфен говорил с кафедры, ни один писец не записывал его слов, и потому он является пред нами ныне лишь со всей отчётливостью слога, исправленного на досуге, долгое время спустя после совещаний, на котором блистал его ораторский талант. В Риме, может быть, один только раз (это было в сенате, во время знаменитых прений о Катилине и его соучастниках) были приглашены стенографы для записывания речей Катона, Цезаря, Цицерона. Двух первых Саллюстий сохранил для нас. Без сомнения, очень красивый разбор, но слишком короткий и слишком точный, чтобы он мог казаться нам верным; что же касается до катилинарий Цицерона, то хотя они и дышат жаром его благородного патриотизма, но мы очень ясно чувствуем, что он переделал их в тиши кабинета со вниманием и знанием опытного писателя.

Один весьма хорошо известный анекдот лучше всего показывает нам разность импровизации и сочинения, просмотренного на досуге. Когда Цицерон защищал своего друга Милона, обвинявшегося в убийстве Клодия, он был несколько взволнован воинственной обстановкой, царившей в тот день в суде, и на его речи, как известно, сильно отозвалось его волнение; но в дошедшей до нас речи за Милона нет и следа этих погрешностей. Рассказывают также, что Милон, осуждённый вопреки усилиям своего защитника, по получении в ссылке экземпляра речи, исправленной Цицероном после заседания суда, написал ему с дружеской иронией: «Если бы ты защищал меня так хорошо на суде, то не едать бы мне сейчас таких хороших устриц». Импровизация Цицерона была записана стенографами, и она находилась ещё в руках Аскания, комментировавшего речи этого оратора в середине первого века христианской эры.