Максим Горький - Проходимец

– Скучно лежать молча!.. – сказал мой соночлежник.

– А говорить – холодно, – заметил я.

– А вы суньте ваш язык за пазуху, согреется!

– Спасибо за совет…

– Вместе, что ли, пойдём? Нам по дороге…

– Пойдёмте!

– Так познакомимся… я, например, дворянин Павел Игнатьев Промтов…

Отрекомендовался и я.

– Ну-с, так вот! Теперь спрошу: вы как попали на стезю сию? По слабости к водке, что ли?

– От скуки жизни…

– И это возможно… А вы знаете одно сенатское издание, именуемое: «Справки о судимости»?

– Знаю…

– Ваше имя там напечатано?

Я в то время ещё нигде не печатался, о чём и заявил ему.

– И я тоже не пропечатан…

– Но надеетесь?

– Всё в руце божией!

– А вы, кажется, весёлый человек?

– О чём горевать?!

– Не всякий скажет это, будучи в вашем положении, – усомнился я в искренности его слов.

– Положение – сырое и холодное, но ведь оно изменится с рассветом. Взойдёт солнце – ведь оно взойдёт? Тогда мы вылезем отсюда и будем пить чай, поедим, согреемся… Разве плохо?

– Хорошо! – согласился я.

– Ну вот видите! Всё дурное имеет свои хорошие стороны…

– Всё хорошее – свои дурные…

– Аминь! – тоном диакона возгласил Промтов.

Ей-богу, с ним весело! Я жалел, что не могу видеть его лица, которое, судя по богатству интонации голоса, должно было очень выразительно играть. Мы долго говорили с ним о пустяках, скрывая за ними обоюдное желание ближе узнать друг друга, и я внутренне восхищался той ловкостью, с которой он, умалчивая о себе, заставлял меня высказываться пред ним.

Пока мы беседовали, дождь перестал, тьма незаметно начала таять; уже на востоке загоралась нежным блеском розоватая полоса рассвета. С рассветом вместе явилась, и свежесть утра – приятная и бодрящая, когда она застаёт человека одетым в сухое и тёплое платье.

– Не найдём ли мы тут чего-нибудь для костра? – спросил Промтов.

Ползая по земле, мы поискали, но ничего не нашли. Тогда решили отодрать какую-то доску, не особенно крепко прибитую к своему месту. Отодрав, превратили её в щепы. Затем Промтов предложил попробовать, нельзя ли провертеть дыру в полу магазина, дабы достать зёрен ржи, – ибо, если рожь сварить в воде, – получается хорошая пища. Я протестовал, заявив, что это неудобно: мы выпустим из магазина несколько пудов ржи для того, чтоб взять её два-три фунта.

– А вам какое до этого дело? – спросил Промтов.

– Нужно, я слышал, иметь уважение к чужой собственности…

– Это, батенька, только тогда нужно, когда есть своя! И нужно только потому, что она для всякого другого – чужая…

Я замолчал, думая про себя, что этот человек должен быть крайним либералом в вопросе о собственности и что приятность знакомства с ним, наверное, имеет свои неудобства.

Явилось солнце, весёлое, яркое. Голубые куски неба смотрели из разорванных туч, медленно и устало плывших на север. Всюду сверкали капли дождя. Мы с Промтовым вылезли из-под магазина и пошли полем, по щетине скошенного хлеба, к зелёной извилистой ленте деревьев вдали от нас.

– Там – река, – сказал мой знакомый.

Я смотрел на него и думал, что ему, должно быть, лет за сорок и жизнь для него была не шуткой. Его глаза, тёмные и глубоко запавшие в орбиты, блестели спокойно и самоуверенно, а когда он немного прищуривал их, лицо его принимало выражение лукавое и сухое. В твёрдой и спорой походке, в ранце из кожи, ловко прикреплённом на спине, во всей его фигуре видна была привычка к бродячей жизни, волчья опытность и лисья сноровка.

– Пойдём мы с вами так, – говорил он: – сейчас за рекой, верстах в шести, будет село Манжелея, а от него прямая дорога на Новую Прагу. Около этого местечка живут штундисты, баптисты и другие мечтающие мужички… Они прекрасно кормят, если им соврать что-нибудь утешительное. Но о писании с ними – ни слова! Они сами в писании, как дома…

Мы выбрали себе место недалеко от группы осокорей, набрали камней на берегу речонки, мутной от дождя, и на камнях развели костёр. Верстах в двух от нас на возвышенности стояла деревня, солома её крыш блестела розовым золотом. Острые тополя окрашены в краски осени.

Тополя окутывал серый дым труб, затемняя оранжевые и багряные цвета листвы и нежно-голубое небо между нею.

– Я буду купаться, – объявил Промтов. – Это необходимо после такой скверной ночи.

Советую и вам. А пока мы освежимся – чай вскипит. Знаете, нужно заботиться, чтобы естество наше всегда было чисто и свежо.

Говоря, он раздевался. Тело у него было породистое, красиво сложенное, с крепкими, хорошо развитыми мускулами. И, когда я увидал его обнажённым, грязные лохмотья, сброшенные им с себя, показались мне более гнусными, чем казались до сей поры… Окунувшись в жгучую воду реки, дрожащие и синие от холода, мы выскочили на берег и торопливо одели наше платье, согретое у костра. Потом сели к огню пить чай.

У Промтова была железная кружка; он налил в неё кипящего чаю и предложил его сначала мне. Но чёрт, который всегда готов посмеяться над человеком, дёрнул меня за одну из лживых струн сердца, и я великодушно заявил:

– Спасибо! Пейте сначала вы, я подожду!

Я сказал это в твёрдой уверенности, что Промтов непременно захочет соревноваться со мною в великодушии и вежливости, – тогда я уступил бы ему и первый выпил бы чай. Но он просто сказал:

– Ну, хорошо…

И поднёс кружку к своему рту.

Я отвернулся в сторону и стал пристально смотреть в пустынную степь, желая убедить Промтова, будто я не вижу, как смеются надо мной его тёмные глаза. А он прихлёбывал чай, жевал хлеб, вкусно чмокая губами, и делал всё это мучительно медленно. У меня от холода даже внутренности дрожали, я готов был в горсть себе налить кипятку из чайника.

– Что, – засмеялся Промтов, – невыгодно деликатничать-то?

– Увы! – сказал я.

– Ну и прекрасно! Учитесь… Зачем уступать другому то, что тебе выгодно или приятно?

Ведь хотя и говорят, что все люди – братья, однако никто не пробовал доказать это метрическими справками…

– Уж будто вы именно так думаете?

– А чего ради я говорил бы не так, как думаю?

– Знаете, ведь человек всегда немножко рисуется, кто бы он ни был…

– Не пойму я, чем вызвал у вас такое недоверие ко мне!.. – пожал плечами этот волк. – Уж не тем ли, что дал вам хлеба и чаю? Так я сделал это не из братских чувств, а из любопытства. Вижу человека не на своём месте, и хочется знать, как и чем его вышибло из жизни…

– И мне тоже этого хочется… Скажите мне: кто и что вы? – спросил я у него.

Он пытливо посмотрел на меня и, помолчав, сказал:

– Человек никогда точно не знает, кто он… Нужно спрашивать у него, за кого он себя принимает.

– Хотя бы так!

– Ну… думаю, что я человек, которому в жизни тесно. Жизнь узка, а я – широк…