Максим Горький - Проходимец

…Натыкаясь во тьме на плетни, я храбро шагал по лужам грязи от окна к окну, негромко стучал в стёкла пальцем и провозглашал:

– Пустите прохожего ночевать?!

В ответ меня посылали к соседям, в «сборню», к чёрту; из одного окна обещали натравить на меня собак, из другого – молча, но красноречиво погрозили большим кулаком. А какая-то женщина кричала мне:

– Иди-ка, иди прочь, пока цел! У меня муж дома…

Я понял её так: очевидно, она принимала ночлежников только в отсутствие мужа…

Пожалев, что он дома, я пошёл к следующему окну.

– Добрые люди! Пустите прохожего ночевать?!

Мне ласково ответили:

– Иди с богом – дальше!

А погода была скверная: сыпался мелкий, холодный дождь, грязная земля была плотно окутана тьмой. Иногда откуда-то налетал порыв ветра; он тихо выл в ветвях деревьев, шелестел мокрой соломой на крышах и рождал ещё много невесёлых звуков, нарушая скорбной музыкой тёмную тишину ночи. Слушая эту печальную прелюдию к суровой поэме, которую зовут – осень, люди под крышами, вероятно, были дурно настроены и поэтому не пускали меня ночевать.

Я долго боролся с этим их решением, они стойко сопротивлялись мне и, наконец, уничтожили мою надежду на ночлег под кровлей. Тогда я вышел из деревни в поле, думая, что тут, быть может, найду стог сена или соломы, – хотя только случай мог указать мне их в этой густой, тяжёлой тьме.

Но вот я вижу, что в трёх шагах от меня возвышается что-то большое и ещё более тёмное, чем тьма. Догадываюсь – это хлебный магазин. Хлебные магазины строятся не прямо на земле, а на сваях или на камнях; между полом магазина и землёй есть пространство, где порядочный человек может свободно поместиться, – стоит только лечь на живот и проползти туда.

Очевидно, судьба хотела, чтобы я провёл эту ночь не под крышей, а под полом.

Довольный этим, я полз по сухой земле, ощупывая более ровное место для ложа. И вдруг во тьме раздаётся спокойно предупреждающий голос:

– Держите левее, почтенный…

Это было поистине неожиданно.

– Кто тут? – спросил я.

– Человек… с палкой!..

– Палка и у меня есть…

– А спички есть?

– И спички.

– Вот хорошо!

Я не видел в этом ничего хорошего, ибо, на мой взгляд, хорошо мне могло быть только тогда, когда бы я имел хлеб и табак, а не только спички.

– А что, в деревне не пускают ночевать? – спросил невидимый голос.

– Не пускают, – сказал я.

– И меня тоже не пустили…

Это было ясно, – если только он просился на ночлег. Но он мог и не проситься, а сюда залез, быть может, лишь для того, чтоб выждать удобный момент для совершения какой-нибудь рискованной операции, требующей покрова ночи. Конечно, всякий труд угоден богу, но всё-таки я решил крепко держать в руке мою палку.

– Не пустили, черти! – повторил голос. – Дубьё! В хорошую погоду пускают, а вот в такую – хоть реви!

– А вы куда идёте? – спросил я.

– В… Николаев. А вы?

Я сказал куда.

– Попутчики, значит. А ну, зажгите-ка спичку, я закурю.

Спички отсырели; я очень долго и нетерпеливо шаркал ими доски над моей головой. Вот, наконец, вспыхнул маленький огонёк, – из тьмы выглянуло бледное лицо в чёрной бороде.

Большие, умные глаза с усмешкой посмотрели на меня, потом из-под усов блеснули белые зубы, и человек сказал мне:

– Хотите курить?

Спичка догорела. Зажгли другую, и при свете её ещё раз осмотрели друг друга, после чего мой соночлежник уверенно объявил:

– Ну, нам, кажется, можно не стесняться, – берите папиросу!

У него в зубах была другая – разгораясь, она освещала его лицо красноватым светом.

Около глаз и на лбу у этого человека много глубоких, тонко прорезанных морщин. Он одет в остатки старого ватного пальто, подпоясан верёвкой, а на ногах у него лапти из цельного куска кожи – «поршни», как их зовут на Дону.

– Странник? – спросил я.

– Пешешествую. Вы?

– Тоже.

Он завозился, брякнуло что-то металлическое, – очевидно, чайник или котелок, необходимые принадлежности странника по святым местам; но в его тоне не было оттенка того лисьего благочестия, которое всегда выдаёт странника, в его тоне не звучала обязательная для странника вороватая елейность, и пока в речах его не было ни вздохов благоговейных, ни слов «от писания». Вообще он не походил на профессионалиста-шатуна по святым местам, эту худшую разновидность неисчислимой «бродячей Руси», – худшую по своим моральным качествам и вследствие массы лжи и суеверий, которыми люди этого типа заражают духовно голодную, алчущую деревню. К тому же и шёл он на Николаев, где нет мощей…

– А откуда шагаете? – спросил я.

– Из Астрахани…

В Астрахани тоже нет мощей. Тогда я спросил его:

– Значит, вы от «моря до моря» ходите, а не по святым местам?

– И во святые захожу. Почему же не зайти во святое место? Там всегда хорошо кормят… особенно, если со мнихами в интимность вступить. Наш брат Исакий ими очень уважается, потому что разнообразие вносит в их жизнь. А вы как насчёт этого?

– Пользуюсь.

– Кормовые места. А откуда идёте? Ага! Путина протяжённая. Запаливайте спичку, – ещё покурим. Когда куришь, как будто теплее становится…

Было действительно холодно: и от ветра, который нахально врывался к нам, и от мокрой одежды.

– Может быть, вы есть хотите? Я имею хлеб, картофель и две жареных вороны… дать?

– Ворону? – спросил я с любопытством.

– А вы их не едите? Напрасно…

Он сунул мне большую краюху хлеба.

– Я не пробовал ворон…

– Нате, попробуйте. Осенью они вкусные. И потом – гораздо приятнее есть ворону, выуженную своей рукой, чем хлеб или сало, поданные тебе рукой ближнего из окна дома его… который всегда, после того, как примешь милостыню, – хочется поджечь!..

Это он резонно говорил, резонно и интересно. Употребление ворон в пищу было ново для меня, но не вызвало во мне удивления: я знал, что в Одессе зимой «раклы» едят крыс, в Ростове – улиток. Что тут невероятного? Даже парижане, находясь в осадном положении, с удовольствием ели всякую дрянь, а есть люди, которые всю жизнь находятся в осадном положении.

– А как же вы ловите ворон? – осведомился я.

– Не ртом, конечно. Их можно убивать палкой или камнем, но вернее – удить! Нужно привязать на конец длинной бечёвки кусок сала, мяса или корку хлеба. Ворона схватит, проглотит и – тащи её! Потом, свернув ей голову, ощипать, выпотрошить и, воткнув на палку, жарить над костром.

– Хорошо бы теперь посидеть у костра! – вздохнул я.

Холод становился ощутительнее. Казалось, что и сам ветер иззяб: он с таким болезненно дрожащим визгом бился о стены магазина. Порою вместе с ним прилетал вой собаки, тоскливый звук сторожевого колокола сельской церкви. Капли дождя тяжело падали с крыши на мокрую землю.