Александр Дюма - Сальватор. Книга III

– Что! Ты вспомнила? И о чем же?

– О том, как я жила в прошлой моей жизни, – ответила она.

– Бог мой! – сказал Людовик. – Не сошла ли ты сума?

– Нет. Знаешь, я вспомнила, как я жила в той прекрасной стране, когда была совсем ребенком и, как Виржиния, лежала в гамаке, а в это время моя кормилица, добрая негритянка по имени… постой! О! У нее было такое странное имя!.. Ее звали… Даная!.. Так вот, я вспомнила ту песню, которую пела мне эта добрая негритянка по имени Даная, качая меня в гамаке.

И Рождественская Роза запела на мотив колыбельной, делая усилие, чтобы вспомнить первые слова, которые с трудом, но все-таки всплывали в ее памяти:

Людовик посмотрел на Рождественскую Розу с огромным удивлением.

– Подожди, подожди, – продолжила девушка.

– Роза! Роза! – вскричал Людовик. – Поверь, ты меня пугаешь!

– Подожди, подожди! – сказала Роза. – А ребенок ей отвечает:

– Роза! Роза!

– Подожди же, это еще не всё. А ребенок отвечает опять:

Роза замолчала.

Людовик, тяжело дыша, ждал, что будет дальше.

– Это все, – сказала девочка.

– Закрывай окно, ложись скорее спать, – оказал Людовик, – мы поговорим обо всем этом потом. Да, да, ты вспомнила это, дорогая моя Роза. Да, как ты недавно и говорила, мы уже жили до того, как увидеть свет.

И Людовик спрыгнул с камня.

– Я люблю тебя! – сказала Роза, закрывая окно.

– Я люблю тебя! – ответил ей Людовик так поспешно, словно старался, чтобы эти три нежных слова успели влететь в закрывающееся окно. – О! – сказал он себе, когда окно закрылось. – Странное дело! Ведь она спела мне креольскую песенку. Откуда же взялось это бедное дитя? Где она жила до того, как ее нашла Броканта?.. Завтра же поговорю об этом с Сальватором… Или я сильно ошибаюсь, или Сальватор знает о Рождественской Розе много больше того, что говорит.

В этот момент он услышал, как часы пробили три раза, и осознал по разлившемуся на востоке белому свету, что скоро должен был наступить рассвет.

– Спи спокойно, дорогое дитя, – сказал Людовик.

– До завтра!

И то ли потому, что Рождественская Роза услышала его, то ли потому, что эти слова эхом отозвались в ее сердце, но окно снова приоткрылось и девочка сказала Людовику:

– До завтра!

Сцена, которая в то же самое время разворачивалась на бульваре Инвалидов перед особняком Ламот-Уданов, хотя по содержанию и была похожа на две сцены, которые мы только что описали, очень отличалась от них по форме.

Любовь Рождественской Розы напоминала бутон.

Любовь Регины походила на раскрывшийся венчик.

Любовь госпожи де Моранд представляла собой распустившийся цветок.

Какой момент в любви является самым восхитительным? Всю мою жизнь я искал разгадку, но так и не смог ее найти. Когда любовь наиболее пленительна? В тот ли час, когда она только зарождается? А может, в тот момент, когда она, представляя собой вкусный и сочный плод, одевает себя в золотое платье зрелости?

В какой момент лучи солнца наиболее прекрасны? На рассвете? В полдень? В час, когда светило, клонясь к закату, окунает край своего пурпурного диска в теплые воды моря?

О! Пусть на этот вопрос ответит кто-нибудь другой, пусть этот, другой, выскажет свое мнение, пусть решит это сам. Мы же боимся ошибиться в ответе на столь сложный вопрос.

И поэтому мы не можем сказать, кто был более счастлив: Жан Робер, Людовик или Петрюс. И кто больше наслаждался радостями любви: госпожа де Моранд, Рождественская Роза или Регина.

Но тем, кто захочет сравнить, скажем, в нескольких фразах, какими словами, какими взглядами, какими пьянящими улыбками эти двое любовников, или скорее эти двое влюбленных… – подскажите же мне нужное слово, дорогие читатели, подскажите мне это слово, дорогие читательницы, для того, чтобы я смог точнее и красочнее выразить свою мысль. Влюбленные? Нет: любовники! – Так вот, слушайте, какими словами, какими взглядами, какими пьянящими улыбками обменивались эти любовники в эту светлую и очаровательную ночь.

Петрюс был у решетки особняка ровно в половине первого ночи.

Пройдя семь или восемь раз взад-вперед по бульвару Инвалидов для того, чтобы убедиться в том, что никто за ним не наблюдает, он устроился в уголке, образованном выступом стены, в которую была вделана решетка ограды.

Так он простоял минут десять, грустно глядя на закрытые жалюзи, через которые не просачивался ни один луч света. Он уже начал дрожать при мысли о том, что Регина не сможет прийти на свидание, но тут услышал приглушенное «хм! хм!», говорившее ему о том, что с той стороны ограды был еще кто-то.

Петрюс ответил на эти звуки точно таким же «хм! хм!».

И, словно бы эти два звука обладали магической силой слова сезам, тут же открылась маленькая дверца, находившаяся в десяти шагах от главных ворот. И открылась так таинственно: не было видно руки, которая ее открыла.

А тем временем Петрюс уже прошел вдоль стены и приблизился к калитке.

– Это вы, добрая Нанон? – тихо спросил Петрюс, глазами влюбленного различив во мраке подступающей к самой калитке темной липовой аллеи старушку, которую любой другой принял бы за призрак.

– Да, я, – ответила так же тихо Нанон, эта старая славная кормилица Регины.

О, кормилицы! Все они одинаковы! Начиная с кормилицы Федры до кормилицы Джульетты, начиная с кормилицы Джульетты до кормилицы Регины!

– А где принцесса? – спросил Петрюс.

– Она здесь.

– Она ждет нас?

– Да.

– Но ведь ни в окне ее комнаты, ни в окне оранжереи нет света.

– Она находится на поляне сада.

Но нет, ее там уже не было: она показалась, как белое видение, в конце аллеи.

Петрюс устремился ей навстречу.