Егор Ковалевский - Собрание сочинений. Том 3. Путешествие в Китай в 2-х частях

Озеро Ирень – у самой станции. Оно в окружности до восьми верст, и служит богатым источником добычи соли. Мы проезжали тут уже по осени, после сухого лета, и в озере не было капли воды; дно блестело кристаллической солью, и издали казалось под льдом или снегом. Соль бела и чиста; ее сгребают в кучи маленькими деревянными лопатками: вот и вся операция. Сбыт соли – уже дело мелких китайских торгашей, которые забирают ее на месте у монголов; на наши деньги и вес приходится копеек по 10 и 12 серебром за пуд. Когда в озере стоит вода, тогда добыча труднее: соль ломают под водой длинными шестами и она всплывает потом слоями наверх; в то время монголы не так охотно занимаются промыслом, потому что надо ходить по пояс в воде, а это уже составляет большой труд для них, и тогда соли бывает меньше в продаже и, следовательно, она дороже. Обыкновенно же здесь, как и везде, чем жарче лето, тем больше соли в озере.

Ирень – достояние западных сунитов, и каждый из этого хошуна может добывать столько соли, сколько хочет, для себя или для продажи; но никто из монголов постороннего ведомства не допускается к добыче.

Вы, может быть, подумаете, что этот источник промышленности, довольно значительный по запасу соли и по той цене, которую берут за нее, дает средство к значительному улучшению быта, по крайней мере окрестных жителей и небольшой части западных сунитов, – совсем нет! Монголы работают на столько, сколько нужно для того, чтобы достать немного денег для необходимейших потребностей.

Поднявшись с Иреня вместе с солнцем, мы заметили, что оно, выходившее красным пятном из-за горизонта, не предвещало доброй погоды. Действительно, ветер дул сильнее и сильнее, но это обыкновенное явление в степи; к нему мы привыкли и, бывало, сидим себе покойно в юрте, когда на месте, или верхом, в пути, не обращая на него большого внимания, а иногда даже бродим в поле, прислушиваясь к его гулу. Был час шестой вечера; караван давно расположился на месте (у Борольжи); табун уже напился и бродил в степи, а степь кругом безбрежная; люди варили себе кашу; я спокойно лежал в юрте; вдруг, услышал сильный треск над головой и крик отовсюду; моя юрта покачнулась; средняя подпорка, установленная нарочно по случаю бури, пошатнулась в сторону, повалилась и за что-то задела. – «Держите юрты! Палатки валятся!» Раздалось отовсюду; народ сбежался, но ничего не мог сделать. Буря была такая, какой мне давно не случалось видеть, а я-таки испытал довольно бурь на своем веку, – на море и на суше; целые массы песка неслись с северо-запада и бичевали и ломали что не попадалось им навстречу; тучи летали по небу туда и сюда, ища места, где бы разрешиться, чем были полны, градом или дождем; но бури не давали им и минуты покоя, гоня все дальше. Одна палатка совсем покачнулась набок, ее хотели снять, но налетевший ураган вырвал ее, смял и изорванную отбросил в строну. Нельзя было оставаться в юрте, потому что все валилось сверху и грозило окончательным разрушением; нельзя было держаться и под открытым небом без какой-нибудь сильной точки опоры; повозки, стоявшие несколько под гору, вдруг зашатались и сами собой двинулись, к общему удивлению.

Сбежавшиеся монголы не знали, что им делать, и без толку суетились около наших юрт. Мы отправили большую часть их к китайским чиновникам и потом любовались, как они, вцепившись за веревки юрт, повисли на них, сдерживая собственной тяжестью утлую основу этих степных жилищ. Колокольчики на повозках звенели, верблюды ревели, суета была страшная, и это продолжалось с полчаса и заключилось проливным дождем, после которого ветер несколько стих. Оставалось поправлять, что успел изломать и ниспровергнуть в короткое время ветер. Пуще всего опасались мы, чтоб не разметало ветром наш табун, и в самом начале бури, не надеясь на монгольских пастухов, послали к ним на помощь своих казаков. К счастью, лошади нашли небольшое затишье в ложбине и, сбившись в кучу, стояли на одном месте, дрожа всем телом и фыркая.

На станции Мингень мы нашли порядочную воду, но травы были все также плохи. Мингень значит тысячу , – тысячу ли (несколько более 500 верст) или около этого оставалось до Пекина; это западная Мингень; есть еще восточная, по аргалинской дороге, верстах в 15 от этой.

От Мингеня до Кобура две станции песков, которые служат продолжением дурминских песков, идущих от востока на запад, уклоняясь несколько к северу, и составляющих полосу верст на 200 в длину и верст на 50 в ширину; главная масса их, образующая целые горы сыпучих песков, находится у Дурминской станции, по аргалинской дороге.

Отсюда, от Кобура, природа уже изменяется; степь зеленеет, и если где растительность прерывается опять песками, как, на пример, на долине Цангар, которую некоторые принимают за окончание Гоби, то не на далекое расстояние, верст на 10, – на 15 редко. На следующей уже станции, Хашату-габцал, составляющей границу между Сунитами и Чахарами, природа развертывается разнообразнее и веселее; начинаются возвышенности, похожие на горы, а не на увалы; травы густы и высоки; повсюду зелено и свежо.

Вид в Хашату-габцале тешит взор, утомленный единообразием пустыни. Это долина, окруженная горами, несколько похожая на одну из горных долин между Кяхтой и Ургой, довольно оживленная кочевьями и стадами; только горы не так высоки; стада не собственные, монгольские, а казенные; эти юрты – юрты военных поселений. Живой воды и тут нет: были два озера, да повысохли.

Восточные Суниты, вместе с западными и 8 другими хошунами, составляют один сейм; главой его Ван восточных Сунитов, который потому называется да-Ван (старший Ван).

Довольные видом зелени и пробудившейся от изнурительного покоя природы, оживленные общим движением и вновь показавшеюся жизнью, а, главное, спокойные насчет корма для лошадей, мы пошли бродить по взгорьям, на которых там и сям торчали юрты.

Навстречу попался монгол, как водится, верхом, в красном нарядном кафтане, правый бок которого он тщательно прикрывал, чтобы мы не заметили прорехи.

– Амур-менду!

– Менду! Откуда идете?

– А что?

– Верно от Цаган-Кереня?

– Почему ты знаешь?

– Еще бы! Я вчера знал, что у него савраска покалечился и что сегодня он хотел приколоть его; я ведь тоже к Цаган-Кереню.

– Вот что!

– А жирен конь? – И монгол посмотрел на нас так лукаво, как будто он насквозь проникал, и это наблюдение привело его, конечно, на мысль о жирном коне и тех лакомых кусках, которые мы съели, потому что он облизался так аппетитно, так самодовольно, что я не мог далее удержаться от смеха.

– Что, разве не было угощения, разве не потчивали вас кониной? Не уж ли вы от него с пустым сердцем и сухим языком!

– С таким пустым сердцем, что и сказать нельзя; ну, совсем без лица идем.