Юзеф Крашевский - Из жизни авантюриста. Эмиссар (сборник)

Ксендз-прелат умер…

Бедный Павел выбежал, испуганный, вниз к ксендзу Стружки.

– Ксендз-каноник… мой добрый пан… мой золотой… мой дорогой прелат…

Стружка стоял онемелый.

– Ксендз-прелат умер…

– Это не может быть, – крикнул, бегая, каноник, – этого быть не может.

Слугу послали за лекарем… оба вбежали на верх. Прелат, словно спящий, улыбающийся, с мягким выражением на лице, уже был холодным и не подавал признаков жизни.

Вскоре прибежал вызванный лекарь, живший по соседству. Осмотр тела убедил, что смерть должна была наступить ещё около полуночи от сильного удара крови в голову.

Можно себе представить отчаяние ксендза Стружки, который вчера отказался принять депозит. По правде говоря, осталась слабая надежда, что о нём можно будет упомянуть наследникам… но ксендз Стружка, собственно, сам не знал, чего он от них должен был требовать, а никаких свидетелей не мог бы найти на то, что действительно депозит был назначен ем у.

В этот же день тело было вынесено из комнаты, бумаги и всякое движимое имущество опечатаны. Ксендз Еремей имел своим единственным наследником младшего брата, владельца маленькой деревеньке в Галиции, которому тут же дали знать. Был это отставной офицер с 1831 года, большой, как говорили, чудак и скупец, старый холостяк, живущий в околице Кракова.

Старые девы и старые холостяки есть достойными сожаления жертвами, над которыми издевается злобный язык и безжалостное перо; общество не может им простить того, что, как пустые колосья, стоят они над нивой, освободившись от обязанностей, и как бы представляя отдельное братство паразитов. Однако же среди этого мирового ордена, повсеместно высмеянного, сколько скрывается забытой боли, чужих вин, за которые они терпят, молчащие, жертву, и скромной жизни, паразитирующей и несчастной. Самая безжалостная из всех статистика указывает, впрочем, что этих умерших зёрен всегда некоторая численность должна находиться в данных условиях. Мы должны им скорее великое сочувствие, чем издевательское осуждение. Особенную снисходительность, которой мы для них просим, заслуживал почтенный профессор Куделка, которого мы видели на утренней экскурсии ищущего такие особенные растения.

Более чем восьмидесятилетний, резвый и живой профессор, кроме маленькой пенсии, которую получал, не желая освобождать себя от обязанностей, так как его обременяла незанятая жизнь, не имел совсем ничего. Жил, впрочем, бедно и скромно, никаких вредных привычек не имел, для себя мало в чём нуждался – и, несмотря на это, денег ему всегда не хватало. Причиной этому была и великая его услужливость бедным, и одна несчастная страсть, невинная, но пагубная. Как много беспечных людей, которые думают, что ничего плохого не делают, покупая себе несколько ладных и милых книжек; профессор начал от необходимых в своём призвании классических трудов; случай навязал ему приобретение нескольких библиографических редкостей; потом собранная горстка требовала какого-то систематического дополнения, потом кто-то подарил ему одну книжку, другая сама пришла. Из этого сложилась библиотечка, а что хуже, выросла с ней и настоящая страсть. Естественные науки привели с собой дорогие монографии, труды с рисунками; захотелось собрать гербарии… не заметил профессор Куделка, как два покоя заросли книжками сверху донизу. Потом книжки начали тиснуться на стулья, на канапе, встали на камин, вытолкнули печь, влезли под стол, засыпали пол и нужно было одного утра принять другой покой, потому что уже ни спать, ни есть было негде.

Страсть также росла… От красивых изданий до библиографических редкостей и древностей только шаг… до влюблённости в широкие маргинесы, пергаментные экземпляры, оригинальные обложки, уникумы, белых ворон, библиографические тератологии. Профессор Куделка дал захватить себя в когти этой безжалостной страсти собирателя; библиотека заняла у него два и три покоя, наконец, четыре, не дала дышать, сделала его невольником хозяина дома, который каждый год грозил ему отказать в квартире и увеличивал плату за наём второго этажика, который уже теперь весь занимал несчастный.

Сам профессор выехал со своей маленькой кроваткой на тыл, в бедную, тёмную и влажную комнатку, в которой книжки жить бы не могли, потому что их там влажность съедала. В этой тесной каморке он спал, ел, прятал свои вещи, остальное жилище снизу доверху, даже посередине, занято было шкафами и фолиантами.

Профессор был одновременно несчастным и самым счастливым из людей – по-настоящему радовался с трудом добытыми экземплярами таких редкостей, каких не имеют некоторые королевские библиотеки – но сколько же страха, тревог и боли… на случай пожара, какой-нибудь опасности от воров, какое мучение с людьми, что используют книжку, чтобы, её не читая, держать год где-то брошенной в углу.

Кроме того, маленькая пенсийка профессора и всякие сбережения шли на эту библиотеку, составление которой стало целью его жизни. Никогда ему даже в голову не приходило, что, не имея детей, не кому будет оставить этого скарба, и что после его смерти, аккуратно зарегистрированные, они пойдут под молоток, распространяясь по широкому Божьему свету.

Когда не было лекций, когда пора не позволяла прогулки, профессор закрывался со своими книжками и хозяйничал. Оснащённый щёткой и пёрышком, он удалял пыль, вытирал, расставлял, проветривал, пересматривал, улыбался – читал.

На этом милом занятии проходили долгие часы. Тогда он забывал обо всём на свете, о жизни, о её нуждах, о голоде и холоде и только темнота или звонок в дверь прерывали это восхитительное путешествие.

Уже знающие его слабость антикварии присылали ему со всех концов света каталоги… наступало их чтение, как самый красивый сенсационный роман, сопоставление с собственными списками, потом борьба с великим искушением и худым кошелёчком, пересчитывание кассы и частые посты на молоке, булке и кофе для покупки какого-нибудь Алда или Элзевира.

Это занятие, казалось бы, такое сухое, не охолодило ему душу – напротив, казалось, омолаживает его и оживляет. Он загорался на невиданные книжки, как на выдуманных любовниц. А как же часто неизбежной человеческой вещью в свою очередь после самых прекрасных надежд наступало грустное разочарование. Тот экземпляр, который в каталоге стоял, как великолепный и чудесно сохранившийся и только капельку на конце пятнистый, приходил жёлтый, грязный и безжалостно помятый. Иной, что должен был иметь только маленький дефект на челе, носил нестираемый шрам.

Спасши висельника, профессор сильно занялся его судьбой – но, к несчастью, недавно купил самую ненужную ему, но прекрасно сохранившуюся хронику франкфуртского мира с рисунками Вольгемута… пошли на неё последние талеры.