Владислав Броневский - Два голоса, или поминовение

Белоцветную ветку мая,
словно стяг, подниму над собой!
И глаза мои радость узнают —
взлетят в небосвод голубой!

Тёплым шумом, ветрами хмельными
будет пронизан простор!
Будет небо, как женское имя,
Как очей её горестный взор.

Небо тяжкой тоской раздавит,
будет в мае октябрьский закат,
а глаза – припомнить заставят,
глянут сладко – и вновь победят.

Для меня спасенья не видно,
боль в словах – исцелить нельзя...
Как собаки верны, беззащитны,
ко гневу прильнут глаза.

Валет от безнадёжной любви к тебе великой —
гляди! – два сердца вынул, затем проткнул их пикой.

Вот мчится к королю он в бубновом экипаже;
вещают трефы горе – а он не знает даже.

Он на опушке леса... Въезжать туда – опасно...
Не знает он: с тобою – блондин бубновый, ясный.

А у того – червонный, желанный, сладкий голос...
Но светлый, золотистый сожги над свечкой волос —

и вмиг узнаешь правду: блондин тебя морочит,
давно влюблён в брюнетку, тебя уже не хочет.

Тебя сгубить брюнетка была бы очень рада.
Её ты опасайся. И пить вина – не надо!

В вино подлиты слёзы. Те слёзы – ядовиты:
из всех сердец червонных с жестокостью добыты.

Валет, от горя пьяный, по снам упрямо рыщет —
он в трефах, в пиках, в бубнах напрасно сердце
ищет.

Распахнулись тумана груды...
Еле слышно шурша тростниками,
месяц выплыл из бора и стал над запрудой —
там где в сумерках девы купались.

Мягко в волосы – белых лилий
заплетали бутоны-корзинки.
Под покровом небес, что прохладу разлили,
так приятно стряхнуть росинки,

молодые подставить груди
колдовскому зеленому свету,
к зову леса прислушаться: что же будет,
чем деревья из тьмы ответят?..

Дуновеньем ночным безмолвье
проплывет над водой замутнённой.
В эту ночь молоком расцветают и кровью
их тела, словно лилий бутоны.

Но тревога и страх всё ближе,
и коснется грудей стыдливость —
и серебряный месяц жутью оближет,
стан облепит слюной тоскливой.

И, очнувшись от приторной лени,
девы с дрожью обхватят плечи,
а вода уже не отпускает колени,
а глаза затмевает млечность.

С криком будут кататься по травам,
одурманенные кошмаром, —
месяц плетью сребристой тела окровавит,
а земля лишь умножит чары.

Неподвижна, надменна, зла,
заколдованным сонным ликом
мглу и тучи она рассекла
и исходит каменным криком.

Высылает орлов из гнезд,
молнии швыряет руками,
и, пробитые гвоздями звезд,
очи в бездну летят, как камни.

Гнев и радость схлестнулись здесь,
бури вволю попировали!
Камень с пропастью, с вихрем песнь
в хор сливались на перевале.

Как вершину, красу вознес,
чтоб туманом ее не скрыло...
Там заря растеклась от слёз,
там – тоскливо...

Слово мое созрело,
слово мое расцвело,
сильный иду и смелый,
гордо подняв чело,

никому никогда не покорен,
молитвы моей не услышишь,
слово свое, как топор,
поднимаю все выше и выше.

Слово мое все ясней,
восторженно и открыто:
сердце, от страха не цепеней,
сердце, будь тверже гранита!

Грудь все шире и шире!
Слово пущу, как стрелу:
взлети, звезда, над миром,
озари вековую мглу!

Вздуваю пламя пожаров,
чтобы мрак исчез бесследно.
Мир, с твоей гривы старой
песню сорву – для победы!

Им уж недолго звенеть для меня,
птицам весенним в небе высоком;
потоки, бурлящие пеной, гоня,
ветер несется полем широким.

Выйду в долины, выйду в дубравы,
глаза погружу в тишину и даль,
снова увижу молодость славную
в цветах, на которых весна и печаль.

Вам, незабудки голубые, прибрежные,
подснежники тихие, снега белее,
поет мое сердце, кроткое, нежное,
о том, что любил я, о том, что лелеял.

Молодо, молодо, страха не зная,
смело и ясно взгляну я на свет.
О, как высоко вдаль простирается
май бесконечный, май моих лет!

Знаю, не раз расцвету еще маем,
песни потоком грудь всколыхнут,
синюю бездну глазами пронзая,
смерти в лицо я еще загляну!

Над тихой голубой водою
небо голубое и тихое.
Зашумело зеленое, молодое
по небу зеленым вихрем.

Где же ты, ветер зеленый,
над какими шумишь полями?
Еще в росах калины и клены,
и глаза залиты слезами.

Зашумела синева на склонах,
золотыми лучами светится,
вдаль – молодое, зеленое —
несись, мое сердце, мой ветер!

Несись в шуме шальном, зеленом,
дождем радости золотистым!
Зеленым калинам и клёнам,
тебе и мне песни лучистые.

Если ты не страшишься песни,
невеселой, скупой, придушенной,
если муж ты душою и если
песню вольную любишь, – послушай.

Ширь земная не знает границы,
тщетно мысль охватить ее хочет.
А по шири земной – темницы,
а в темницах – тоска, одиночество.

Вот уж ноги опухли – как брёвна,
вот уже дёсны цингою изрыты,
и лицо все бледней и бескровней,
только пламя во взоре открытом.

Март. Весна. Небеса все яснее.
День встает в тишине непробудной.
Но дышать все трудней и труднее
и о смерти подумать трудно.

В этой камере, мраком объятой,
вдруг он слышит товарищей пенье,
шлиссельбургских мрачней казематов
и грозней шлиссельбургских видений.

Слышит песнь, пронзенную гневом,
и твердит он невидимым братьям,
как твердил он когда-то в Женеве:
«Дорогие, мне надо обратно...

В Лодзь обратно, в Варшаву, в Домброву...
Не сломили меня эти годы...
О, я должен вернуться... быть снова
вместе с партией, с польским народом...»

Вновь безмолвье кругом гробовое,
точно нить, его мысль оборвалась,
и застыло лицо восковое,
и в глазах только пламя осталось.

Где-то в небе рассыпалась стая
птиц крикливых, зловещих и черных,
словно шрифт, за которым простаивал
он ночами в подпольной наборной.