Владислав Броневский - Два голоса, или поминовение

Вопили улицы, пустея,
а я – я видел лишь вампира:
он тут стоял – и трупу в шею
впивался у кирпичной лиры.

Годами здесь творится, рядом,
повтор мистерии кровавой,
упырь мне песню травит ядом,
чтоб яд обрушить на Варшаву.

Я с ним не прекращаю боя
за площадь, лиру, город трупа,
и сердце достаю живое,
кровь упырю дарю нескупо.

Напьётся крови тень измены —
и песнь моя без опасенья
помчится в город вдохновенно,
сзывая толпы на сраженье,

на плаху площади безмерной,
где и у камня – голос зычный,
где если шаг – то шаг предсмертный,
а если стон – то стон трагичный.

Тебе мой гнев и презренье,
культура тлена и плесени!
Религия крови и преступлений,
тебе ль зародить во мне песни?

Захлестнутый крови потоком,
я в кровь окунаю напевы.
И, как электрическим током,
пронизан я искрами гнева!

Америка – тупость и сытость,
Европа – слепа и кровава,
надолго ли вами убиты
законы свободы и права?

Мировые рекорды побили,
тракторами поля ваши вспаханы,
но грозите, как прежде грозили,
электрическим стулом и плахою.

На трупах людских воздвигали
вы своды свои и колонны
и душу людскую втоптали
в бетонную яму Бостона.

Мильоны вы предали казни,
теперь казнены еще двое.
Рукою кровавой и грязной
хотите душить все живое!

Земля, ты наелась досыта
сраженными грязной войною,
воспрянешь, их кровью омыта,
и станешь навеки иною!

Мне видится завтра в лазури.
Насилье насильем подавим!
Привет вам, грядущие бури
и день, что победой прославим!

Давят сердце злоба и песнь.
Злобу в сердце стисни и взвесь,
песнь, как камень, вырви и брось...
В черных дымах просыпается Лодзь.

Утро гудками плачется рано,
трубы грозятся – руки заводов.
В стеклах багровых дни наши – раны,
падают ночи каплями йода.
Пусть эти капли гневом обильным
день наш наполнят, болью сжигая.
Станут машины, станут прядильни,
пряжу с катушек смерть размотает.

Злоба – искра в сердце нагом,
давят сердце кровь и огонь.
Черным дымом оно вознеслось
песню-искру бросить на Лодзь.

Кровь ли, огонь ли – на позолоту.
В кассах разбухших скачут бумаги,
стонут машины спешной работой,
кормятся жирно Лодзью деляги.

Им – на потеху день наш горючий,
нам – на асфальте в спину копыта.
Копится в небе черная туча,
встанет громами Речь Посполита.

Давят сердце воля и мощь.
Дунь на искру, кинь ее в ночь,
втисни в сердце ветер и злость —
завтра новой проснется Лодзь.
Искрой прорежет весть наши речи,
фабрикам ткацким – остановиться.
Вдоль Петроковской – толпы рабочих,
в небо взовьются красные птицы.

Нас ли задержат вражьи угрозы!
Цель наша близко. Путь наш – короткий.
Радуйся, сердце! Песню для Лодзи
гнев у цензуры выдрал из глотки.

Ведет пером рука сухая,
склонилась низко голова.
Под пышной гривой профиль льва.
В дверях застыла тень большая.
А лампа льет свой свет неверный.
Ночь звездами озарена,
гнетет немая тишина.
Мороз. Ночь. Снег на крышах Берна,
пушистый снег лежит на крышах.
Бакунин пишет.

Рука сухая. Грива льва.
И тень в дверях грозна, жива.

И верится, она взнесется ввысь
и разразится вновь грозою!
(Все тяжелей рука и мысль,
все тяжелей водить рукою...)

Ночь, снег, звезда глядит в окно.
Дымится трубка. Чай остывший...
Он за Байкалом счастья ищет.
Бежать из ссылки мудрено —
но ускользает от погони.
Вот пароход – и он в Японии.

А там швейцарские метели
последний заметают след.
С тех пор прошло так много лет.
Как быстро годы пролетели!
Все глубже тишь. И мрак ползет.
Дымится трубка. Чай... – Ну ладно!
Но эта тень в дверях громадна —
сорок восьмой великий год!
И вот опять, как бы из бездны,
волнуя старческую кровь,
встает на баррикадах Дрезден,
и запах крови слышен вновь,
и песни прежние он слышит,
и топот миллионов ног....
О, если бы опять, как встарь,
бороться за весну народов!
О, если бы опять восстать
за всенародную свободу!
Вновь закричать бы: «Цепи рви!»,
чтоб прозвучала песня гордо,
как в ранних Вагнера аккордах,
и утопить бы тьму в крови!
...Погибло всё. Мир в черном крепе.
Последней Прага восстает.
Сорок восьмой закончен год.
Опять оковы. Ольмюц. Крепость...

(Там мыслью мерил он весь мир,
шагами камеру он мерил,
шептал в неколебимой вере:
«Свободу завоюем мы!»
Тогда он знал – бессильны цепи
в нем заглушить к восстанью зов,
и, обреченный на смерть в склепе,
он ждал и был к борьбе готов.
А вот теперь здесь тихий Берн,
пушистый снег так давит сердце.
«Тоска, не знал которой Герцен!
О, гнет тоски – он так безмерен!»)

Здесь в тишине, гнетущей нагло,
идут воспоминанья вспять.
И хочется поговорить опять
ему с Орловым с глазу на глаз.
Иное прозвучало б слово —
он не юлил бы пред царем,
предстал бы, грозен, разъярен,
зловещей тенью Пугачева.
Народный бунт, восстанье масс
он поднял бы из заточенья...
И не тая души волненья,
берется за перо тотчас.
Январь. Ночь. Снег на бернских крышах.
Насупив бровь, Бакунин пишет:

«Все, чем владею, вам отдам —
потертый плащ и мысль о воле.
Из чаши жизни пил я вволю,
вновь двинусь за свободой сам.
Расстанусь с тишиной швейцарской —
часовщикам она нужней.
Наверное, в Сибири царской
свет звезд и ярче и страшней.
Я побреду дорогой снежной
за ветром северным вослед,
что, непокорный и мятежный,
несется с бурей сотни лет,
земле и небу угрожая
и людям гнев свой завещая».

Барабаны, барабаны всю ночь ворчали
до рассвета в ущельях улиц,
баррикады рядами встали,
просвистали первые пули.

Приступом брали ворота, форты,
смерть близко.
Улицы, как хрипящие рты,
выплевывали кровь парижскую.

Но Коммуна с повинной не идет,
не страшат ее смерть и пожары.
Гневный Париж команду дает:
«К оружию, коммунары!