Владислав Броневский - Два голоса, или поминовение

Но что станешь делать, скотина,
когда будет кровь рекой,
когда тебя втопчет в глину
гнев наш рабочий, злой,

и падут кулаки на шеи
ваши, бесчинств творцы,
когда печи фабрик дотлеют,
сгорят в поместьях дворцы?..

Дрожите! Близка расплата!
Ключи хватайте от касс!
Уже кулаки сжаты
гневных, голодных масс!..

По норам, банда! По норам,
к жёнам, к перинам нагретым.
Час наступает. Скоро
смерть вам с красным рассветом.

Слепые и нищие, плетутся они к костёлу,
стиснув миску, лишенные даже крова.
– Вельможный пан, помогите в жизни тяжелой,
три дня не ел, хоть грошик дайте, хоть слово.

– Приходите, нищие, здесь во дворце живу я,
сам построил, и вам хватит скитаться по свету.
Вашу жизнь одним днем оплачу, не торгуясь,
брошу под ноги сердце – золотую монету.

Хо-хо – друзья мои,
завтра я уезжаю в Батавию,
там меня ждёт моя голубая невеста,
с которой мы не виделись так давно.

Каждый день она ждёт в порту
и машет длинным белым платком,
и плывут по морю маленькие пароходы.

А зовут её Антуанетта.
А глаза у неё совсем зелёные.
Зелёные, похожие на оливки.

Я уезжаю, уезжаю, друзья,
курю вместе с вами последнюю трубку.

Отправьте на родину телеграмму:
я уезжаю!
Я больше не буду ждать трамваев,
не буду читать объявлений в газетах.
Антуанетта!

– Землетрясение в Новой Зеландии!
– Государственный переворот в Буэнос-Айресе!
Гости в таверне пьяны,
резко жестикулируют длинными руками.

Я пью через соломинку холодный коктейль,
пью за здоровье моей голубой невесты,
и меня абсолютно ничего не волнует,
кроме дыма, который уже рвётся
из четырёх белых труб «Цивилизации»,
отплывающей в Батавию.

Хо-хо, хо-хо, Антуанетта!
Я уезжаю, уезжаю, уезжаю...

Героической не будет эта песнь,
гимн мы не споем во славу Бога.
Скрип колес да ледяная взвесь
на осенних, на далеких дорогах.

Острый дождь, секи лицо, не промажь,
страшен снег, сжимает горло жара.
Есть всесильные слова и есть слово МАРШ,
завязавшее нас в узел живой вчера.

А во рву глубоком, сыром
небеса оловянным жёлобом,
и ты просишь: «Плащом укрой,
холодно».

И еще просишь: «Дай пить».
Ты становишься бледней и бледней,
твое сердце устало бить,
вот повязка и кровь на ней.

Есть великая тишь под печатью лет.
Память – кладбищем, и молкнет певец.
Там, за окнами, черная ночь, и черный ветер
флагом страха вьется в черной листве.

Отзовитесь могилы Вердена, Бельгии, Марны,
павшие на
полях под Киевом, Костюхновкой и Поленбергом.
Стройтесь: второй, первый…
Снова война.

Брели на восток батальоны, полки, эскадроны,
под мелким дождем молчаливо солдаты усталые шли,
тащились обозы, колеса в грязи утопали зловонной,
по черным размокшим дорогам огромные лужи текли,

пылали пожаром халупы, стога и овины,
завесы белесого дыма скрывали от глаз города.
Но шли, грохоча, на восток – вереницею длинной,
один за другим чередой уходили года.

Черней и черней становилось в дремучих лесах
на Волыни,
и голову все тяжелей становилось нести на плечах...
– Я знал, что тебя смертоносная пуля не минет,
мой юный поручик, красивый, прямой, как свеча.

Сотру с твоих губ окровавленных алые росы...
Тебе неудобно лежать на земле среди трупов в пыли,
с тобой поделюсь я последней своей папиросой
и банкой консервов, что мы из обоза тайком унесли...

Не хочешь, старик?.. Как узнать, где тебя закопали —
Под Куклою? Под Каменюхою? Под Чарторыйской
горой?
Из нашей двенадцатой роты все безвозвратно
пропали,
гниют, как и ты, на чужбине в какой-то могиле сырой.

Растаяла молодость лужею мокрого грязного снега,
ненастные дни убивали, сжирали, подобно червям,
пронизывал холод могильный меня на осеннем
ночлеге,
средь трупов я сам полутрупом бродил по осенним
полям...

Ковальский – его разорвала граната. Игначек —
три пули в паху... у Марциняка – тот же удел.
Я вижу его пред глазами – он стонет и плачет
и просит воды... О, как он при этом глядел!

Мой брат, я тебя напою. Для тебя есть вода еще
в фляжке...
Как мне тяжело было маршем походным брести —
не знаю, затем ли, что сердце томило так тяжко,
затем ли, что двести патронов с собой полагалось
нести...

О, пусть это небо раздавит меня, уничтожит,
но я перед ним не согнусь, закричу, вызывая на бой:
– Артиллерия черная, ты еще выстрелить можешь
и солнцем промчаться слепым над землей неживой.

Ну что же, плесни в меня смертоносною лавой огня,
сверкни траекторией радуг, чтоб лег бездыханным
трупом,
пучина бездонная пусть навеки поглотит меня,
вместе с сердцем – надтреснутым, юным и глупым.

Был я простым солдатом.
Стало ненужным имя.
Труп, у могилы взятый,
придавлен я мостовыми.

На грудь мне швырнули знамёна,
чтоб не видеть следа от пули.
Лежу я, гранитом стесненный,
твердым булыжником улиц.

Грудь сапогами топтали
солдаты полков несметных:
«Победа!» – в угаре кричали,
проходили и удивлялись смерти...

Стойте, замрите на марше!
Нет победителей, братцы!
Снимите с груди моей тяжесть:
Триумфальную арку и Францию!