Владислав Броневский - Два голоса, или поминовение

Не хочу я быть ее сыном —
она, крови напившись, ликует.
Я пойду на нее с карабином,
в сердце ей штык воткну я!

Разбейте ей душу пустую,
кости развейте по ветру —
я приведу вас во Францию иную,
в отчизну любви победной!

Точка!
Кончайте с этим без споров!
Довольно кричать: «Ура!..»
Глядите:
плетется армия через город —
та, что сражалась за вас вчера.
Дивитесь?
Мечетесь бестолково?
И никто не знает, что говорят:
то ли что война начинается снова,
то ли что просто готовят парад.

– Мы очень солдатиков любим,
мы им бросаем букеты,
да и государство им платит!
Но эти... в лохмотьях грубых...
Кто же поверит, что это
наши отцы и братья?

Зарыли их
сотнями
в братских могилах,
поплакали —
и дело с концом...
Зачем же явились?
Кто пригласил их?
И кто их опять закопает потом?

Шли
по улицам
батальон за батальоном,
сгнившие,
не лица —
оскал черепов.
Черное пятно
на виске размозженном,
флагами
отрепья
почерневших бинтов.
Заполнили площади,
бульвары наши,
стали бивуаком вдоль улиц...

...И сразу
по лестницам радиобашен
депеши в просторы шагнули:

– Всем! Всем!
Встаем из гробов!

Помогите нам вылезть из ям!
Мы,
убитые со всех материков,
заявляем:
конец смертям!

Думаете:
«Павшие мирно спят...
А это —
сражений мерещится ад...»
Нет!
На площадях и на улицах митинг.
Слово имеет неизвестный солдат.

Страх
лапой косматой
бил по окнам.
На засовы ворота и ставни.
Ни вздоха.
Но слышно было:
шли
шагом широким.
С улицы
слышалось:
барабаны,
пение,
грохот.
В касках стальных
шли немцы
скопом
с Марны,
Соммы,
из-под Вердена.
Шли
замерзшие в бельгийских окопах —
из колоний пригнанная
черная смена.
Шли
голубые французские зуавы,
русские – в тине мазурских озёр,
австрийцы одиннадцати атак у Пьяве.
Шли
заколотые,
задушенные,
застреленные в упор.
С полей, из лесов,
со дна океанов —
вот все уже здесь они – вместе.
Толпы
под городом, морем нагрянув.
Шумят,
шумят
знамена и песни.

Ша-гом... арш!

Огромным потоком
хлынули
полк за полком...

– Эй!
Мост наш —
от запада до востока!
Идем!
Идем!
Идем!

Идут солдаты на запад. Идут бойцы на восток.
В брюхо Европы, как в барабан, бьют карабин
и сапог.

Идут добывать Варшаву, Париж, и Берлин, и Рим.
В небо швыряют песни. В небо – штыки и дым.

Шагают, проходят с песней: родина – целый свет —
земля, и моря, и небо – годы, мильоны лет.

Века наперерез им. А они – как через порог!
Жалости нет для неба – умер, пристрелен бог.

Он умер, сраженный песней. Труп притащат на суд.
Фронт через землю – в небо. Фронт и там и тут.

Четыре армии – четыре лезвия —
в Рим – в Пиренеи – в Урал.
Торпеды! Пушки и митральезы!
Знамена по ветру! Ур-р-ра!..

Это не молния
ударила прямо
в триумфальную арку победы.
Не гроза
разрушила стены храма.
Это крылья примчали
другие беды.
Крест золотой
над Пантеоном
качается,
рухнет —
еще один миг.
Вздымаются,
подобно рукам обагренным,
разгромленные арки базилик.
Треснула сталь.
Сверглась лавиной
и ринулась неудержимо.
Слышно:
бьют приклады карабинов
по двенадцати таблицам
законов Рима!
Валится готика
лесом высоким.
Со стен алтарей
вопят
святые,
летят
из библиотечных горящих окон
Библия,
Евангелие
на мостовые...
Бога в небе
не нашли самолеты.
Подлодки
зря
гонялись за ним.
– Вранье!
Там пусто! —
кричат по ротам, —
Сами
заново
мир создадим!
Идут.
Небеса голубеют рядом.

Идут.
И каждый – бог с этих пор.
В огонь несут
флаги,
кресты – громадой,
разжигают
невиданно огромный костер.
Пылает.
Зарево взвивается, клокоча.
Багрянцем
расцвечена
окрестная ширь.
. . . . . . . . . . .
Земля наша!
Земля ничья!
Мир!
Мир!
Мир!

Когда
никому уже не придется
делить огромную родину мира,
сонм белых ангелов
вернется,
и все разодеты,
словно для пира.
Неважно,
что губы изъела могила,
что червь
живет в глазах, жирея.
Они вернутся
к своим любимым,
а те
повиснут у них на шеях.
Не из могил:
из дальних странствий
придут к родному порогу гости.
Земля расцветет
цветком пахучим,
пылающей розой —
любовью.

Дерзил я свету.
Ночам перечил.
Душил я ветры
удавкой-речью.

Гремел я громом.
Дождем рыдал я.
И зримым словом
весть оглашал я.

Слова-стремленья
швырял я в небо.
Слова-каменья менял
я в хлебы.

Глухая ночь над
горой святою.
– Мария, видишь
свет надо мною?

– Звезда сияет,
заря пылает,
но то не ангел
знак посылает...

– Мария, слышишь?
Моё ведь имя!
– Да нет, всё тихо
в Иерусалиме...

– Он лжет, Мария,
Отец небесный:
как гвозди – звёзды,
как пика – месяц!

Утёр бы кровь —
перебиты руки...
Ты понял, Петр,
Сколько в слове муки!

Мрак наготове.
Время в зените.
Нет правды в слове.
Грех отпустите...
Грех отпустите...

День начался рабочий.
Молот несем, кирку и лом.
Молот в руках грохочет —
строим за домом дом.

Забиваем снова и снова
сваи в глубину рек,
разжигаем уголь Домбровы
в машинах, движущих век.

Воздвигаем железные своды,
строим храм без богов, без слёз,
запрягаем гений народов
в сверкающий звездный Воз.

Расправляем крылья в походе,
вихрем улиц вперед идем,
прорезаем тучи над Лодзью
красных зарев ножом.

Мосты на Запад и на Восток!
И дальше, не зная препон!
В горизонт
молотом бьем!

Последний подходит срок!
Мы куем,
кузнецы, —
нас миллион.

Молния. Гром. Мощная песня
в груди пылает пожаром.
Железная цепь треснет
под нашим тяжелым ударом.

В буфера кровь вместо масла влив,
путь расчищаем своими руками.
Вперед, истории локомотив!
Котлы разожжем своими сердцами.

Кипящий жар пожирали тротуаров иссохшие глотки,
раскалённого солнца кусками падал на крышу гром.
Толпа вырастала в небо. Напирала, выставив локти.
Убегали, звонили трамваи. Шаг печатал за домом дом.