Владислав Броневский - Два голоса, или поминовение

Огромные листья пальмовые
заката из-за облаков.
Мазовецкое это, маевое,
раскинувшееся широко.

Шар солнечный вниз катился,
вечер спускался,
крестоносец в седло садился,
народ разбегался.

Подходил крестоносец к Влоцлавку, к Добжиню
хищно, цепко,
возводил своего замка твердыню
прочно, крепко.

Мы своей мазовецкой сохой,
с мазовецким своим добродушьем
ограждали свои семейства
от рыцарского оружья.

А когда до войны доходило,
восставали мы вихрем метели.
Грюнвальд! Страшна наша сила!
С их шлемов перья летели!

Как же выявить это сегодня
социалистическому поэту?
С нашими днями не сходно
это.

Это было черное время
тевтонское...
Сброшено с плеч их бремя,
здесь земля – вся польская.

Польских колесников знаменитых
чую надежды и мысли...
Измененный истории свиток
ветер колышет над Вислой.

Это было здесь, у Торуня,
у этого вот холмочка...
Каким же громам-перунам
нас сразить после этого,
дочка!

Славянам горло сжимая
и пруссам терзая тело,
шла рыцарей туча стальная,
и все после них мертвело.

Шлемы, гербы, турниры,
Мы – врагов, они – нас рубили...
А земля-то жаждала мира,
и над нею – солнце да были.

Мой город, как детство наше,
живет, трудится, мыслит,
и реки, под гнетом стонавшие, —
Вкра, Скрва, Висла.

Об этой земле мне трудно пишется —
так она мне люба,
стук ее сердца в сердце мне слышится,
как шелест листьев ольхи – дубу.
Дубы – рябинам,
рябины – букам,
а буки – волнам Вислы любимым
расскажут, что я говорю внукам.

Обучал меня польской речи
народный ум,
обучал меня польской речи
дуба польского шум.

Если б я воспевал стихами
только древние камни Кракова,
то я сам, с каждым днем затихая,
стал бы каменней камня всякого.

Но я ствол живой, а не камень,
не бревно и не развалина.
Дай душе, поэзия, пламень,
чтоб душа не была раздавлена,

не затеряна средь камней,
средь всего, что дорого глазу,
среди давних печальных дней...
Оглуши меня, муза, сразу!

Лесные пичуги, птахи,
луч рассвета,
крылышек взмахи —
всё должен воспеть я это.

Босым пробежать по лугу,
в озеро прыгнуть с разгона,
как иволга, на всю округу
кричать радостно и упоенно,
что это так, не иначе,
что жизнь нам это велит,
что мы не отдадим нашей
земли.

Когда иволга крикнет звонко:
«София, и-ди-на-пив-во-пойду-и-я!»,
когда свист дроздов по лесам разнесется,
а коса по лугам пройдется,
зашумит вся надвислянская сторонка,
расшумлюсь и я.

А жаворонок на заре
цвирь-цвирь – и вверх прянет,
где облачка в серебре,
глянешь вниз – древний камень встанет,
камень города моего детства:
собора и замка крыши,
здесь мне всё до пылинки известно,
но всё в памяти глуше и тише.

Но сирени над Вислой
опять бушевать,
и без слез невозможно
существовать.

Может быть, ты уже близка,
а может, и нет?
И не скоро захлопнется гроба доска,
будут ночи и дней рассвет.

Нет, я жизни своей не пропью, не залью.
Знай.
Не впущу в свое сердце тоски змею!
Дай,

дай ручонки твои вместо меня всему миру с доверьем,
чтобы он тебя обнял...
И тогда ты воскликнешь вдруг с изумленьем:
«Отец, ты ведь этого и желал!»

Открой окно. Дождь снова,
а глотка моя суха,
мне не хватает слова
для стиха
о последнем дне мая
дождливом,
у цветов уже сил не хватает
в блаженстве счастливом

под светом той луны,
что и нам сияла,
а вот уж минуты те сочтены,
и их не стало, —
когда нашим глазам приходилось встречаться,
как бы в очи глядя судьбе...
Но постой! Не хочу в стороне я остаться,
размышляя лишь о себе.

Я на Висле родился,
все любимо здесь мной,
с каждой птицей сроднился,
с тишиною лесной.

Ясен день или буря —
я их отсвет ловлю.
Ветер тучи нахмурит,
с ним и я зашумлю.

Погляжу, поразмыслю
и сквозь прищур ресниц
вижу, слышу о Висле
песню в щебете птиц...

Деревья оборские, дубы и клёны,
разросшиеся так пышно,
хожу одиноко в тени зеленой,
слушаю – но ничего не слышно.

Только где-то собаки лают,
подчеркивая тишины глубину.
Июль. А могло бы так быть и в мае.
Тишина. И я слушаю тишину.

Я пойду и устрою из трав себе ложе
там, где вербы и тростники,
и тогда, быть может,
напишу стихи.

Уж теперь и сама тишина уснула,
не слыхать и собачьего лая.
Не пытайся, чтоб жизнь моя с этой дороги свернула,
не ломай ее, дорогая.

Ах, думать с Ноаковским
о Польше большой, широкой,
о Возрождении польском,
о средневековье, о барокко...

Видишь наброски, планы,
и вдруг вырастают огромные,
великолепные здания —
залы, покои, приемные —

или людские жилища
для жильцов, еще не живущих...
Но время их разыщет,
и поэма архитектора будущего

станет нашей, как и ее автор,
себе изменить не смогший,
как Бейсцы, Сандомеж, Опатов,
Краков, Мазовше.

Пахнут липы, пахнет вода
речная.
Не бывать мне уже молодым никогда,
не плыть неведомым краем.

За каждым изгибом русла, за каждой ивой
туман, как дым:
– Гражданин рулевой, поверните, пока мы живы, —
я стану другим!
Буду я – как песок летучий,
как плеск волны:
одинокому – лучше
дальние дали видны!

Гражданин рулевой повернёт,
зашумит волна.
Что же – это и есть счастье твоё?
Как знать...

На раскачивающееся деревце
воробей норовит взмоститься,
раскачивается, примеривается
и наконец садится.

На колеблющиеся помыслы
капля печали осела,
дрожала, дрожала от робости
и наконец отвердела.

Я не дрожу при мысли о смерти —
все люди ее встречали, —
но я колеблюсь, колеблюсь, колеблюсь
перед приливом печали.

Вот мы ехали всё и ехали
с шофером Фальковским.
Он спросил: «Куда ж мы едем?» —
«В Польшу».

А Польша здесь же:
от самой Варшавы —
полей пшеничная свежесть
и слева и справа.