Владислав Броневский - Два голоса, или поминовение

Он не был мне первым встречным,
я знал о нём многое: вроде
того, как штаны через плечи
стянуть и как жизнь проходит,

я знал: он, шутя, в апельсине
найти мог волшебное что-то —
и все мы – в пляс, до бессилья,
я знал, что шекспировский Боттом,

с ослиной на час головою,
в горячей его и честной
душе уживался с героем,
что носит портрет принцессы.

Уберечь от забвенья мечтал он
весь мир и тебя, Наталья...
«До свиданья, мой друг, до свиданья»,
прочней ностальгия с годами.

Как мне нравятся эти березы —
бают, бают, навевают грезы.
Все они – кресты погибших наших,
наших лучших, рядом с нами павших.
О любви, о войне, о смерти
тихо шепчут мне березы эти.
Каждая из них прекрасней мая,
тихо шепчет, крону поднимая.

Тополя, тополя, тополя,
изрытые рвами поля,
отблеск далёких огней,
трупы гнедых коней,
бабы в платках клетчатых,
вербы застывшей прядь
и польские солдаты,
шедшие умирать.

– Скажи, как зовут тебя?
– Тишина.
– Повтори, твоя речь не слышна.
– Тишина.
– Это ты в лесу ветвями хрустишь
весной?
О тебе соловей грустит,
пока травы ходят волной?
– Я – тишина, умолкни, гордец постылый.
Упрячу тебя в могилу.

– Покажи мне деревья.
– Не вижу.
– Где тут право, где лево?
– Не вижу.
– Где тут свет, а где тень?
– Не вижу.
– Скажи! Надо любить?
– Да. Вижу —
ясно как день.

Плывут облака надо мною
грядою белой,
плывут... Ну, а мне-то какое
дело?

Живое жить хочет. Я тоже
не исключенье.
Но чувствую, точит и гложет
и с каждым мгновеньем

подбирается к горлу всё ближе,
алчная, злая.
Я лапы костлявые вижу,
изнемогая.

Но нет! Не оборвана лента —
я жив. И покуда
не создал из смерти легенды,
жить буду.

Просыпаюсь рано очень,
чувство времени теряю,
месяцу шепчу «спокойной ночи»,
видимо, хвораю,
видимо, какой-то тяжкой хворью
(и уже без пьянства),
словно сам с собою спорю,
мыслей постоянство
я утратил, но когда
за окном темно,
думаю: всегда
поэзия со мной.

Стоит ли струны мучать,
если молчание – лучше,
если сути молчанья
никто не постиг,
если против молчанья —
только крик?!
Нет! И против молчанья
кое-что есть!
Скрипки твоей звучанье,
мой жест.

Я иду, и на ходу меня шатает.
Жизнь с меня, как лист осенний, облетает.
Что за лист? Дубовый ли, кленовый?
Все равно не вырастает новый.

Что ж? Любви немного было,
было и добро и зло,
много гнева, нежности и пыла —
всё прошло.

Листья, листья рвутся, и на каждом —
имя! Имя – на любом листке.
Назови торжественно и важно
имена родные те.

Нет! Осенний ветер
снова принимается качать
цепкие, нагие ветви.
Больше мне счастливым не бывать.

Голый ствол один белеет,
а над ним – метели белый клуб.
Ну так что ж! Смелее!
Это я – тот дуб.

И сбежали вётлы вниз по бугорочку,
а там берег обрывист —
выстроились ветлы в цепочку,
склонились.

Гей! Край родимый!

И пошли себе рядами ветлы
песочком белесым.
Может, песня старая зовет их
к лесу?

Гей! Край родимый!

Нет, полями мазовецкими, куявскими
идут-поспевают,
чтобы некий музыкант варшавский
воспевал их.

Гей! Край родимый!

А в конце пути, в дальней дали,
запоют, как умеют, зальются,
может быть, иногда рассмеются
или листья зашепчут в печали?

Гей, листья усыпали берег.
Гей, Фридерик...

Роды? Что ж! Крутило, ломало
женское тело сначала.
Из него понемногу, помалу,
выходило что-то, кричало.

Спеленают, сядут около,
школьный ранец дадут,
и тогда слетятся соколы,
духи придут.

Согнется над Мицкевичем,
Словацкого обоготворит.
«А я – ничто. Мне – не о чем!»
Это он говорит.

Потом подрастет, полюбит,
стихи напишет про то,
не о Марыле, не о Людвике:
«За что любить... Я – ничто».

И тогда звезда повиснет
над его головой
и поэзией брызнет,
словно водой ключевой.

Эти роды – болезненней дело,
чем ребенку родиться.
Я утверждаю все более смело,
что всегда могу омолодиться.

Слиться хочу с тишиною —
колоколом, что замолк.
Все, что сделано мною,
Он давно превозмог.

Не полюблю Марыли
(сколько их было, страсть!),
с Ним давно разделили
эту страсть.

Не верю, что умер Ордон —
историки лгут.
Ни я, ни Он
не призна́ем их суд.

В «дзядов» и духов не верю,
в чары, в ночные заклятья.
Хоть по ним я мерю
мерки мои и понятья.

Эй! Поля, в хлеба разряженные,
мы вам верны,
и с винтовкой, уже не заряженной,
умрем у стерни.

Дребезг окон, стен трясенье...
Эта буря как накатит!
Что ж мне надо для спасенья?
Разве – до утра – заклятий.

Чары-мары... тьфу ты, ими
кто нас нынче обморочит?
Да упырь вот в домовине
с чердака слезать не хочет!

За окошком чьи-то морды
мерзкие гримасы строят.
Как, рассвет, еще не скор ты —
кто-то мне глаза закроет?

От бессонницы те страсти,
как и горсть стихотворений...
А во тьме, куда попасть мне, —
дребезг окон, стен трясенье.

Эта буря мчит от Вислы,
тополя сгибая круто:
как не знать ее мне свиста!
Будет – грусть. Седое утро.

Но подвигнусь вновь на труд я —
сочиню стихи иные,
в них зазолотеет утро...
Чары – вздор. Молчи, стихия!

Густы на Жолибоже тополя,
но небо мне милей над Жолибожем,
особенно в дни ноября, когда
слой серой краски на лазурь положен.
Когда я полюбил, такое ж небо было.
Как мило...

Я по Освенциму плачу
и по тебе, Мария.
Звалась ты Мария, может, иначе.
Умерли дни былые.
Хожу-брожу, бестолковый покойник,
еле таскаю ноги.
Вспомнит ли кто обо мне с тоскою?
Что я встречу? Смерть на дороге.
Еще похожу-поброжу, быть может,
рука моя стих напишет.
В землю потом положат,
тишь-тишью.