Кэтрин Терстон - Член парламента

– Я прошу прощения, – сказал он. – Мое ощущение чисто физическое, – я невольно выражаю свое изумление.

Лодер усмехнулся. Легкое неуважение, которое Чилькот вызвал у него при первой встрече, теперь еще усилилось, и к нему присоединилось другое ощущение, не совсем для него ясное. Этот человек производил впечатление такой слабости, такого непостоянства, – а между тем он был странной каррикатурой его собственного «я».

– Сходство, действительно, поражающее, – сказал он. – Но все же нечего терять из-за него душевное равновесие. Подойдите ближе в огню. Что вас привело сюда? Любопытство?

У камина стояло деревянное кресло. Он жестом указал на него, и потом снова взял в руку дымящуюся трубку. Чилькот исподтишка смотрел на него и сел на указанное место.

– Сходство необычайное, – сказал он, точно не будучи в состоянии расстаться с этой мыслью.

Лодер оглянулся.

– Да, это очень бросается в глаза, – сказал он, и прибавил другим тоном:– Не хотите ли курить?

Чилькот стал вынимать папироску, но Лодер предупредил его и, взяв ящик с камина, протянул ему.

– Это единственная роскошь, которую я себе позволяю, – насмешливо сказал он. – Мои средства позволяют мне только одну какую-нибудь прихоть, и я, кажется, сделал мудрый выбор. Это ведь единственный порок, который не обходится слишком дорого. – Он пытливо взглянул на лицо, так комично похожее на его собственное, зажег свернутую бумажку и передал ее своему посетителю. Чилькот погладил свою папироску и нагнулся вперед. При свете горящей бумаги черты его имели напряженный и выжидающий вид. Но Лодер заметил, что губы его не вздрогнули, как в первый раз, когда он ему предложил огонь для папироски.

– Что вы хотите выпить? Или, лучше сказать, не хотите ли стакан виски? – спросил он. – Ничего другого у меня нет. Роскошь гостеприимства мне, к несчастью, недоступна.

– Я редко пью, – ответил Чилькот, покачав головой. – Но вы, пожалуйста, не стесняйтесь из-за меня.

– Я выпиваю раз в сутки что-нибудь, – обыкновенно в два часа ночи, когда заканчиваю работу. Одинокий человек должен следить за собой.

– Вы работаете до двух часов?

– До двух, – иногда и до трех.

Чилькот взглянул в сторону письменного стола.

– Пишете? – спросил он.

Лодер утвердительно кивнул головой.

– Книги? – спросил Чилькот, и голос его слегка дрогнул от ожидания.

Лодер горько засмеялся.

– Нет, не книги, – сказал он.

Чилькот откинулся в кресле и провел рукой по лбу. Он едва мог скрыть радость, вызванную словами Лодера.

– В чем же заключается ваша работа?

Лодер отвернулся.

– Не спрашивайте, – коротко сказал он. – Когда у человека есть одна только способность, и эту способность не в чем проявить, то все остальное ни к чему не ведет. Я обрабатываю чужое поле: тяжелый труд и малое вознаграждение.

Он стоял спиной к огню и смотрел своему посетителю прямо в лицо; в его манере держаться была странная смесь гордости, упрямства и безнадежности.

Чилькот опять нагнулся несколько вперед.

– Почему вы говорите о себе в таких выражениях? Ведь вы человек образованный и воспитанный? – Он предлагал эти вопросы, напряженно ожидая ответа.

– Что значит образованность и воспитание? – спросил Лодер со смехом. – Этим в Лондоне мостовые мостить можно. Что значит хорошее воспитание? Придворное платье, которое требуется при представления королю, – парик и мантия для адвоката. Но разве парик и мантия всегда означают знание дела? Разве придворное платье обозначает и королевскую милость? Нет, воспитание и образование не играют никакой роли. Все дело – в благоприятных условиях. Вы бы должны были это знать.

Чилькот неспокойно задвигался в кресле.

– Сколько горечи в ваших словах! – сказал он.

Лодер поднял глаза.

– Гораздо больше горечи в моих мыслях, – и это хуже. Я один из тех несчастных, которые ждали денег, и потому не выбрали никакой профессии, не избрали себе даже какого-нибудь занятия… у них поэтому нет ничего, за что можно было бы ухватиться при кораблекрушении, – их течение неминуемо выгоняет в открытое море. Я ведь вас ночью предупреждал, что не следует направлять корабль в мою сторону; я – разбитый корабль, который носится по волнам.

У Чилькота вспыхнули глаза.

– Вам, кажется, плохо пришлось от людей? – спросил он. – Проигрались вы в сношениях с другими?

– Другие играли. Я только пострадал от результатов чужой игры.

– И очень?

– Вместо восьмидесяти тысяч фунтов, у меня осталось около восьмисот.

– И как же вы с этим примирились? – невольно спросил Чилькот.

– Мне было тогда двадцать-пять лет, я был полон надежд и очень самонадеян. Но в жизни нет места ни для того, ни для другого.

– А ваша семья?

– Моего последнего родственника я потерял одновременно с моим состоянием.

– А ваши друзья?

Лодер отложил трубку.

– Я ведь уже говорил – мне было тогда двадцать-пять лет. Ведь это все объясняет. Я никогда не думал о том, что будет, – не верил, что перемена денежных обстоятельств может изменить мою жизнь. Словом, мне было двадцать-пять лет. – Он улыбнулся. – Когда выяснилось мое положение, я продал все, оставив себе только стол и несколько книг. Я надел простое платье и отпустил бороду. Потом я положил весь мой капитал в карман и повернул спину Англии, ни с кем не прощаясь.

– На сколько времени?

– Лет на шесть. В это время я объездил половину Европы и добрую часть Азии.

– А потом?

– А потом я опять сбрил бороду, вернулся в Лондон и взял имущество, которое скопил себе.

Любопытство Чилькота не то обижало, не то сердило его. Но Чилькот сидел неподвижно и смотрел на него в упор. Резкая определенность личности Лодера и незначительность достигнутых им результатов приводили его в изумление. Лодер это заметил.

– Вы, очевидно, спрашиваете себя, зачем я собственно явился на свет? – быстро спросил он. – Иногда я сам спрашиваю себя об этом.

При этих словах что-то изменилось в лице Чилькота. Он приподнялся наполовину, потом снова опустился в кресло.

– У вас нет друзей? – спросил он. – Ваша жизнь не имеет для вас никакой ценности?

Лодер поднял голову.

– Я знал, что произведу на вас такое впечатление.

– Так вы совершенно свободный человек?

– Человек, который работает для насущного хлеба, не свободен. Еслибы дело обстояло иначе, я бы, может быть, шел вашими путями – участвовал бы в законодательной и правительственной жизни. Было время, когда мои надежды направлены были в эту сторону. Но мои надежды, также как и многое чисто материальное, относятся уже к прошлому.

Он остановился и посмотрел на своего гостя.

Перемена в Чилькоте обозначилась тем временем еще более резко. Он опять стал мять папироску в руках, брови опустились книгу и губы дрожали от внутреннего волнения. С минуту он сидел тихо, избегая взгляда Лодера; потом он вдруг собрался с духом и посмотрел ему прямо в лицо.