Даниэла Стил - Зоя

— Но можно ведь попробовать… — Странно было слышать эту детскую интонацию в устах человека, так жестоко битого жизнью.

— Нет, нельзя, извините меня. — И Зоя, оставив на столе шарф, перчатки и флакончик, ушла в свою комнату, без стука притворив за собой дверь.

Антуан огляделся по сторонам и тоже ушел к себе, выключив предварительно свет в гостиной. Может быть, она передумает, может быть, Евгения Петровна сумеет уговорить ее… Она ведь на его стороне… Но в глубине души он сознавал, что его удел — не любовь, а безнадежное отчаяние.

Войдя в спальню, Зоя подошла к окну и, глядя в сад, принялась раздеваться. Графиня, не видя с кровати ее лица, почувствовала, что она беззвучно плачет, но, когда внучка обернулась к ней, глаза ее сухо блестели от негодования.

— Зачем вы это затеяли, бабушка? Зачем вы его ободряли? Это жестоко с вашей стороны. — Вспомнив страдальческие глаза квартиранта, она ужаснулась. Но выйти за него из жалости было бы еще ужасней. Она ведь тоже живой человек… А сердцу, как известно, не прикажешь.

— Это не жестоко, а разумно. Ты должна выйти замуж, Антуан по крайней мере берег бы тебя, заботился о тебе. Он не проходимец, и он любит тебя.

— Но я-то его не люблю!

— В твоем возрасте девушки сами не знают, чего хотят.

Евгения Петровна опасалась, что внучка продолжает вздыхать по американцу, который был вдвое старше ее и с ноября не подавал о себе вестей.

— Я знаю, что хочу выйти замуж за того, кого полюблю. Неужели это надо объяснять? — Со слезами на глазах она уселась на единственный стул, взяв на колени Саву.

— В наших с тобой бедственных обстоятельствах одной любви мало. Будь благоразумна, Зоя. Я уже стара, здоровье мое ухудшается с каждым часом. Мне недолго осталось. А что будет с тобой? Чем ты будешь заниматься? Танцевать в балете? Ждать в одиночестве старости, когда ноги перестанут гнуться? Выбрось дурь из головы, пока не поздно! Скажи ему «да» и заставь себя полюбить его!

— Как вы можете так говорить!

— Могу, представь себе. Могу, ибо прожила жизнь и знаю, когда надо сражаться, когда — сдаваться, а когда накинуть на чувства узду. Неужели ты думаешь, я не хотела бы, чтобы ты вышла за прекрасного принца и жила с ним во дворце на Фонтанке? Но принцы подались в таксисты, и нет больше ни Фонтанки, ни России. Что у нас есть, Зоя, то и есть, и больше уже, боюсь, не будет ничего. Надо смириться. Я не хочу оставлять тебя одну, без защиты…

— Но я же не люблю его!

— Это в данном случае не имеет значения, — скорбно покачала головой Евгения Петровна. — Выходи за него замуж — не раскаешься.

«Но он уродливый, хромой калека!» — захотелось ей крикнуть, но в глубине души Зоя знала, что ни хромота, ни увечье, ни уродство не стали бы препятствиями, если бы… Если бы она его любила. А так, выйдя за него, она обречет себя на вечное прозябание, на всегдашнее убожество… От одной мысли о близости с ним ее охватывал ужас. Иметь от него детей? Нет! Ей не нужны ни эти дети, ни он сам. Это невозможно.

— Это невозможно, — повторила она вслух. — Я не могу.

— Нет, можешь. И должна, должна сделать это — ради меня. Тогда я умру спокойно, зная, что есть человек, который защитит тебя…

— Да от чего он меня защитит? От голода? Он такой же нищий, как я: мы будем голодать вместе. Вы этого хотите? Он не в силах будет переменить мою жизнь, да я и не хочу этого! По мне, лучше уж голодать одной, чем стать женой нелюбимого.

— Не руби сплеча, дитя мое, подумай хорошенько.

Прошу тебя… ради меня — подумай еще раз. — Евгения Петровна глядела на нее умоляюще, и Зоя не выдержала — слезы ручьем хлынули у нее из глаз.

Но когда наутро она подошла к Антуану, слез не было и в помине.

— Я хочу, — сказала она, — чтобы между нами не осталось недоговоренностей. Хочу, чтобы вы знали: я никогда не буду вашей женой, Антуан. Будем считать, что вчера ничего не было.

— Это невозможно. Я не могу оставаться с вами под одной крышей, если вы будете знать, как сильно я люблю и желаю вас.

— Но раньше-то могли? — Неужели они лишатся жильца?

— Раньше было по-другому. Раньше вы не знали о моих чувствах, теперь — знаете.

— Я притворюсь, будто ничего не слышала, — совсем по-детски сказала Зоя.

Антуан печально улыбнулся.

— Нет, так не пойдет… Но ответьте мне, Зоя, ваше решение бесповоротно? Может быть, вы все-таки подумаете?

— Нет. Я не хочу тешить вас несбыточными надеждами. Я не стану вашей женой. Никогда.

— Вы любите другого? — Антуан знал, что у нее есть друг, но не думал, что между ними существуют серьезные отношения.

— Антуан, я пока люблю только свою мечту, но не хочу предавать ее. Исчезнет она — я останусь ни с чем, а это — единственное мое достояние.

— Вот кончится война, и станет легче. У нас была бы своя квартира… — У него тоже была своя мечта, но как несоразмерно мала была она рядом с Зоиной.

Она покачала головой, и на этот раз он поверил.

— Тогда я должен уехать.

— Ради бога, Антуан, не делайте этого, бабушка не переживет! А я постараюсь не попадаться вам на глаза.

— Бабушка не переживет… — повторил он. — А вы?

Вы будете по мне скучать?

Минуту она молча смотрела на него, а потом грустно ответила:

— Я думала, вы — мой друг.

— Да, я ваш друг, есть и буду. Но остаться здесь не могу. — У него сохранились еще какие-то крохи собственного достоинства.

Днем он принялся собирать свои пожитки, и Зоя, испугавшись, умоляла его остаться, обещая все, что угодно, кроме того, что было надо ему. Без тех денег, что платил Антуан за комнату, без провизии, которую он покупал, положение их делалось совсем отчаянным. «Это выше моих сил», — отвечал он на все уговоры. Евгения Петровна обещала воздействовать на внучку, заставить ее переменить свое решение, но Антуан знал, что надежды нет, ибо смотрел в Зоины глаза и слышал, как звучит ее голос. Она была права. Нельзя связывать свою судьбу с человеком, которого не любишь, — это недостойно настоящей женщины. «Будет лучше, если я уйду, — твердил Антуан, — завтра же подыщу себе другое жилье».

Вечером снова состоялся тяжкий разговор с бабушкой.

— Ты упускаешь единственную возможность выйти замуж.

— Я вообще не хочу замуж, — со слезами отвечала Зоя.

Наутро она обнаружила, что Антуан ушел, захватив свои вещи и оставив на столе три потрепанные кредитки и придавленную тем самым флакончиком духов записку, где он желал ей счастья.

Евгения Петровна расплакалась, а Зоя спокойно сунула деньги в карман.

Последующие две недели в квартире возле Пале-Рояля царило уныние. Балетная труппа была отпущена на три недели, и, несмотря на то что они просили князя Марковского подыскать им квартиранта, никто больше не появлялся. Сокрушаясь от того, что наделала Зоя, Евгения Петровна, казалось, старела с каждым днем и, хотя старушка стала меньше кашлять, заметно сдала. Почти ежедневно она корила Зою из-за Антуана, а их финансовое положение стало настолько тяжелым, что вскоре после Нового года Евгения Петровна с трудом спустилась по лестнице, и князь Владимир повез ее к ювелиру на улицу Камбон.