Виктория Ростокина - Принцессы на обочине: Музыкальный подвал

— Куда мы едем? — спросила Наташа.

— На дачу.

— Зачем?

— Надо.

Профессор отвечал односложно. В голосе его были только твердость и бескомпромиссность.

Уже наступил вечер, встречные машины слепили фарами, выхватывая из темноты серый асфальт дороги с кружащимся мелким снежком.

— Мне еще убирать надо, — сказала Наташа.

Мартынов не ответил. Он свернул с трассы на проселок, машина пошла медленнее.

Наконец остановились.

— Все, выходите. — Профессор заглушил мотор.

Дача была довольно скромной — деревянный сруб-пятистенка, крашенный зеленой краской, небольшое крыльцо с резными колоннами, ставни. Только сзади угадывался в темноте сад, теперь почерневший, под шапками снега.

Мартынов открыл дверь, потопал на пороге ногами, сбивая снег, пропустил Наташу вперед.

— Вы посидите, я принесу дров. Через полчаса будет тепло.

Он включил свет, усадил Наташу на диван, а сам снова вышел.

Опять книги. Их здесь было ничуть не меньше, чем в доме Мартынова, они были здесь хозяевами и основными обитателями. Была еще беленая русская печь, письменный стол с лампой под абажуром, два кресла и диван, покрытый клетчатым пледом. Деревянная лестница вела на чердак.

Мартынов растопил печку, в которой весело загудел огонь, принес чайник, полный снега, и поставил его греться.

Действительно, скоро в доме стало тепло. Наташа сняла пальто и шапку, а профессор стал заваривать чай, потому что вода вскипела.

— Ну, а теперь поговорим, — сказал он. — Говорить, Наташа, буду я. А вы будете молчать и слушать меня. Потому что сказать мне надо много, а я боюсь сбиться с мысли. Хорошо?

Наташа кивнула.

— Во-первых, простите меня. Я очень перед вами виноват.

— За что простить? — удивилась Наташа.

— Вы обещали не перебивать, — напомнил Мартынов. — Но я вам отвечу — меня есть за что прощать, хотя не знаю, возможно ли это? Наташа, я вырастил очень плохую дочь. Знаете, в этом так нелегко признаться. Постоянно ищешь оправдания и для себя и для нее. И даже находишь много оправданий, много разных полуправд. Но в самом деле правда одна — я вырастил плохую дочь. А это значит, что и сам я очень плохой человек… Вы обещали не перебивать. Вот за это я прошу у вас прощения, хотя понимаю, что вовсе не заслуживаю его. Почему у вас? Это понятно. Наверное, я сделал много зла в жизни, но вам причинил самую сильную боль. Знаете, Наташа, я ведь все знал. Когда рассказывал вам о своей жене, я уже все знал. Мне бы просто предупредить вас. Предостеречь… А я не стал. И в этом я виноват перед вами. Вы простите меня, если сможете. Я виноват не только перед вами. Перед ней я тоже виноват. Я имею в виду жену. Она поверила мне, она мне доверилась… Она думала, что может спокойно уходить, что я воспитаю хорошего человека… Перед ней я тоже виноват. Я виноват и перед Ириной. Вот тут я страшно виноват. Я почему-то принимал все ее неблаговидные поступки за веяние времени, за новую молодежную мораль. А мораль не бывает новой или старой, молодежной или пожилой. Мораль или есть, или ее нет. Уж это-то я должен был знать! Знаете, Наташа, я ведь перед всеми вами виноват еще в том, что врал вам постоянно. Говорил, что философия не абстрактный, отвлеченный предмет, а сама жизнь. Я врал вам, потому что сам-то я так не думал. На самом деле я считал, что это увлекательная игра ума, интуиции, логики… А это все-таки жизнь.

Профессор еще налил чаю. Но пить не стал. Раскурил трубку.

— Простите меня еще за эти самокопания. Я будто бы пытаюсь оправдаться перед вами. Это я просто слабый человек, я перед собой оправдываюсь. Я никакой не справедливый и не великодушный. Я ведь вот сейчас прошу у вас прощения, а сам почти ненавижу вас. Знаете, трудно любить человека, который открывает тебе глаза. Это очень трудно. От такого хочется быть подальше, забыть о нем… Боже, как много слов! И ни одного правдивого, — Мартынов сокрушенно покачал головой. — Все я говорю не то! Не так! То есть как будто то и так, но не так и не то… Тьфу! Словоблудие! Наташа, просто простите меня… И все. Я больше не буду. И конечно же я вас не ненавижу, это я так, для красного словца. Каяться так уж каяться! По-русски, широко, беря на себя даже то, чего не делал и не мыслил! Точно сказал Достоевский — широк человек, сузить бы! Но сейчас это все неважно, Наташа, сейчас самое важное — это вы…

До Наташи смутно доходил смысл слов. Она только видела, что профессор волнуется, что он одергивает самого себя, теряется, долго ищет нужное слово, что на него совсем не похоже. Она не очень понимала, почему он нашел ее на улице и привез сюда. Она вообще не понимала — кто она ему, что он так винится перед ней.

Ну да, Ирина… Она его дочь. Ну и что? Родители не отвечают за детей. Или, наоборот, дети не отвечают за родителей? Словом, никто ни за кого не отвечает. Все одиноки, всем на всех наплевать…

— Это неправда, — словно отвечая на ее мысли, говорил Мартынов. — Он совсем не негодяй. Он не злодей, поверьте мне. Он слаб, он безволен, но за это нельзя ненавидеть…

«О ком он говорит? — думала Наташа. — О себе? Но почему во втором лице? О человеке вообще? Да, наверное…»

— Я видел его только мельком. Я не смог поговорить с ним, хотя теперь знаю, зачем он приходил. Видите, ведь он не стал! Он одумался… Не знаю, мне кажется, он добрый парень, только немного растерявшийся… Это бывает, когда начинаешь жить самостоятельно…

«Он говорит о Багине, — поняла Наташа. — Зачем он о нем говорит? С Багиным все ясно».

— Я бы не стал так поспешно ставить на парне крест. Я вообще боюсь окончательно судить о чем бы то ни было. Все еще может поправиться. Все должно поправиться. Мне кажется, он любит вас. Он только вас и любит. Он не может любить мою дочь. Это невозможно! Я, наверное, сейчас говорю что-то для вас ужасное и бестактное, но я просто боюсь, что вы наделаете глупостей. Вы можете сейчас сжечь все мосты, а потом будет так жаль!

— Я его ненавижу, — тихо сказала Наташа.

— Вот и прекрасно! — почему-то обрадовался Мартынов. — Вот и слава Богу. Значит, еще не все потеряно. Ненависть — это сильное чувство. Главное, что вы не охладели. Главное, что он не стал вам безразличен. Это значит, что вы сильно любили его. И это значит, что вы его будете любить.

— Никогда!

— Никогда не говорите никогда, — мягко улыбнулся Мартынов. — Ничего не кончается. Ничего не бывает навсегда. Даже смерть.

— Зачем вы его пытаетесь оправдать?

— Не его — вас. Вас, Наташа, вы не могли полюбить никудышного человека. И вы правда не полюбили никудышного. Еще раз повторю: слабого — да, безвольного — да, растерявшегося — да, но не подлеца. У вас просто не получилось бы. Знаете, я сейчас не собирался вас утешать. Хотя, наверное, — так вам сейчас кажется — обругать бы всех, кто вас обидел! Но вы же великодушны, Наташа. Вы же справитесь с этим. Вам сейчас не себя жалеть надо, вам надо пожалеть его. Он ведь куда несчастнее вас.