Марианна Кожевникова - Начинаем жить

Наконец-то он осядет дома, в Посаде. От одной этой мысли Сане становилось радостно. А как только становилось радостно, он вспоминал Париж. Париж напитал его веселой энергией, и она еще не ушла, еще лучилась в нем. Радость — состояние одинокого, мужественного и самодостаточного человека, каким и был Александр Павлович Иргунов — Саня, Санек, Конек-Игрунок, как звали его школьные друзья. Впрочем, для радости у него было множество куда более конкретных причин.

Саня радовался, что отец с мачехой отправились к себе на дачу и раздумали обивать дачный дом. Радовался, что Милочка, Санина сводная сестра, наконец-то собралась замуж. Радовался, что знакомство с новой родней отложилось на неопределенный срок, поскольку страшная Ми-дочкина свекровь, кинодама, которой так боялась мачеха, тетя Наташа, укатила на юга. Но больше всего он радовался, что после стольких лет наконец-то съездил в Тверь к матери, познакомился с отчимом и даже проникся к нему симпатией. Теперь-то он видел истинную цену своим подростковым обидам, с которыми так носился и так долго не мог расстаться, но не корил себя за них — ведь и мама его не корила. Теперь не только мама, но и сам он понял, что ни в обидах, ни в укорах нет никакого смысла. И как выяснилось, они с мамой вообще отлично понимали друг друга. Вот это-то и была самая главная радость.

Ощутив безграничность материнской любви, Санька сначала почувствовал себя маленьким, потом защищенным, потом вдруг разом повзрослел и теперь уже мог себе позволить жить дальше сильным и одиноким.

Переделав все дела в Москве, он ехал теперь в Посад, предвкушая, как засядет за работу, и уже издалека искал Посад глазами, отмечая с удовольствием, до чего же тот зелен и как широко разбрелся по холму! Хватает у нас земли, тесниться не любим!

Прежде чем свернуть на свою окраинную улочку, Александр Павлович подъехал к обрыву, вышел из машины и постоял на высоком речном берегу, полюбовался на белокаменный монастырь — отсюда он как на ладони — мощная крепость, древний оплот. А чего оплот?

Сане, который вырос под стенами монастыря, нравилось думать, что иноки — народ необыкновенный. Инок, собственно, тоже означает «одиночка», от греческого — «одинокий». В этих иноках-«одиночках» Сане виделся передовой отряд человечества, который отважно отмел привычный образ жизни, диктуемый заботой о хлебе насущном, и принялся творить совершенно иной, небывалый, основанный на любви. Сначала на любви к Богу, потом и к себе подобным. Он не идеализировал монастырскую жизнь, слава Богу, прекрасно был осведомлен о всевозможных ее несовершенствах и злоупотреблениях. Сколько исторической литературы читано, восхвалений и обличений. Но ведь речь не о том, что с кем бывало и у кого как не складывалось, а о порыве, дерзании. Возжаждать любви, дорожить любовью мог только человек, прочувствовавший всерьез, до печенок свое одиночество… Вот о чем-то подобном он и хотел написать свой роман. О том новом, небывалом, что сложилось в душе и так много переменило в жизни…

Александр Павлович поставил машину в гараж и вошел во двор, забрав из машины сумки и свертки. Трава во дворе по колено. Надо бы скосить. Ну да ладно, успеется! На траву он не сетовал, ценил за жизненную силу и настойчивость. Как ни топчи, как ни коси, свое возьмет. Цвел шиповник, веселый, глазастый, и розы тоже цвели — обильные, мелкие, бело-розовые… Поглядел на розы и сразу вспомнил о Вере. Поухаживала она за кустами, и они отблагодарили сторицей, вспенились бело-розовой пеной. А вот он оказался скотиной, к тому же неблагодарной, разозлился на славную свою жиличку за то, что она, видите ли, у него в саду похозяйничала. А потом столько на нее напраслины возвел, в чем только не заподозрил…

Как только он вспоминал Веру, он внутренне съеживался. Стыдно ему было и неловко. Уехала она обиженная. Теперь бы он у нее прощения попросил. Только где ее искать, эту Веру? Александр Павлович вздохнул и себя утешил: жизнь мудрее нас, как-нибудь и это уладит!

Саня открыл дверь в дом и с порога вдохнул родной иргуновский запах. Только у них, у Иргуновых, так жилье пахло — а чем, и сказать трудно — сухо, весело. Может, деревом старым, прогретым? Может, травами, что сушились бабками из поколения в поколение? Может, ремеслом мастеров-игрушечников, живших среди кудрявых стружек?

Александр Павлович заглянул на кухню, тут все было по своим местам, как положено. Он включил холодильник, и тот загудел благодарным шмелиным гудом. Перегрузил ему в брюхо привезенную колбасу, сыр, курицу, сунул хлеб и пряники в шкафчик, взял чайник и поднялся по скрипучей лесенке в комнату, которую отвел себе в дедовском доме для житья. Вот где царил беспорядок еще предотъездный! Собирался он в спешке. Если б не мачеха, тетя Наташа, уехал бы в одной майке и джинсах. Но она собрала, погладила, позаботилась. Спасибо ей!

Теперь пора наводить порядок. Саня с удовольствием принялся раскладывать разбросанные вещи по местам. Перед тем как засесть за работу, он всегда основательно прибирался. Руки привычно трудились, а мысли, тоже в заботе о порядке, забрели далеко-далеко.

Припомнилась поездка в Шартр и Шартрский собор, рай небесный, сотворенный земными мастерами… Вспенившая Саню по весне влюбленность схлынула, как весеннее половодье, и осталась череда житейских воспоминаний: работа с Екатериной Прекрасной над сценарием, нежданная поездка в Париж… Лихорадка ушла, но сохранилось светлое дружеское чувство к милой девушке, интерес к талантливому человеку, приязнь, тепло. И еще — очнувшееся сердце. Оно будто оттаяло и узнало, что одиноко. Одинокие люди дорожат теплом и на ветер его не бросают.

Саня с улыбкой подумал, что нас, постсоветских людей, замучил фантомный коллективизм: все-то нам кажется, что кто-то нас угнетает, от кого-то мы зависим, кому-то обязаны, кто-то мало и плохо о нас позаботился. Да нет никого! Одни мы на свете, одинешеньки! Как сами о себе позаботимся, так и проживем. Он это в Париже очень остро почувствовал. Западный человек по-настоящему одинок, поэтому одни там всерьез дорожат деньгами и комфортом, видя в том и другом реальную защиту от житейских неурядиц, а другие дорожат дружескими связями с людьми. Вот старичок Батист Прюно до сих пор вспоминает русского друга, беспокоится о нем. Хорошо, что Саня сразу письмо в город Тамбов написал. Глядишь, и отыщется друг Батиста, Жан Бережко, а по-нашему Иван Бережков. Есть и другие примеры. Но об этих примерах Саня не захотел вспоминать, а вспомнил милых художниц — Аллочку, Татьяну с загадочным взглядом с косинкой, как они в последний день вместе по магазинам бегали и сколько смеялись.

Вот с комнатой и покончено, можно наводить порядок на письменном столе. Что за стопа? Любовный роман с французского? Давно вычитан и сдан. Распечатка — марш на растопку! А это что? Папки с архивными материалами? Пусть пока обе на виду полежат. Кто знает, вдруг скоро понадобятся. Новые французские книжки лучше на полку в изголовье тахты положить. Вечером перед сном почитает. Чайник трыкнул, сообщая, что вода вскипела. Саня налил себе стакан черного сладкого чая, сел и покосился на компьютер. Инне с Олежкой в Австралию он уже отправил письмо по электронке про Париж. То-то они удивились. Странная штука жизнь, все в ней кувырком. Когда Инна уезжала, ей казалось, что перед ней мир распахивается, а теперь сидит в своей биолаборатории и из Австралии никуда, а он из России — пожалуйста, хоть в Европу, хоть в Америку. Были бы только деньги. А деньги заработать можно.