Юлия Комольцева - Подозреваются в любви

В последнее высказывание верилось с трудом. У Фимы был вид голодной до любви женщины, готовой принять за принца фонарь, одетый в брюки. Но, вероятно, фонарей таких не встречалось на ее пути, и Фима усиленно изображала феминистку, начисто отрицающую свой интерес к мужскому полу.

— А ты вот чего вдруг уборщицей собралась? — неожиданно заинтересовалась Фима. — Тоже небось не от хорошей жизни?

Дашка встрепенулась.

— Да я то… это…

— Что мямлишь? Неужели стыдишься? Теперь прятаться от знакомых станешь, да? Говорить, что работаешь в престижной фирме секретаршей, что шеф с тебя глаз не сводит и зарплату повышает два раза на неделе, так ведь?

— Да не буду я, — снова промямлила Дашка, — и ничего я не стыжусь.

— Ты, наверное, в институт провалилась, да? — проницательно сощурилась Фима, — и с родителями поцапалась. Да еще и из дома ушла, то-то у тебя сумка здоровенная. А теперь, значит, желаешь совершить трудовой подвиг, начать карьеру с самых низов. Угадала я?

Дашка судорожно сглотнула и соврала:

— Прямо в точку.

Фима довольно хмыкнула:

— У меня глаза наметанный. И куда ты сбежала? К парню своему?

— Парня у меня нет, — призналась Дашка, ради разнообразия решив сказать правду.

Фима заулыбалась еще шире.

— И не надо, — весело взмахнула она короткой рыжей челкой, — на фига тебе парень? Только учти, твоей зарплаты на квартиру не хватит и на комнату не хватит. Разве что на полкойки, — она хрюкнула радостно от своей шутки, — так что, думай, мать!

— Я надеялась на вас, — Дашка умоляюще уставилась на Фиму.

— Мы вроде на «ты» перешли, — недоуменно вскинула брови поэтесса, — и вообще, как это надеялась? В каком смысле?

Дашка обвела рукой комнату.

— На это. Может, Юрий Ильич разрешит мне по ночам убираться? А днем я бы гуляла.

Фима рассмеялась скрипучим, прокуренным голосом.

— Гуляла бы она! Гулёна, блин! Слушай, а ты занятная. Все продумала. Я-то поначалу решила, что ты просто поиграться решила в самостоятельность и мамочку с папочкой проучить. Смотрю, ты девица конкретная, как это сейчас называется.

Дашка грустно усмехнулась. Конкретная, как же. Мамочку до инфаркта чуть не довела. У папы последние рубли сперла, чтобы сюда приехать. И ни малейшего угрызения совести, ну ни капельки! Столько поводов, чтобы оправдаться, глаза разбегаются просто. Во-первых, отец деньги все равно бы пропил. Во-вторых, мама всегда обожала изображать инфаркты, если что-то ее в этой жизни не устраивало. В такие моменты отчиму предоставлялось право проявить любовь и заботу в полной мере, а Дашка считалась врагом народа номер один. Третьим пунктом в оправдательном приговоре шел последний разговор с братом. Вернее, Димкин монолог, произнесенный яростным шепотом в разгар семейного ужина:

— Что ты из себя строишь?! Ты же говно на палочке, ты сама по себе ровным счетом ничего не стоишь, ясно? Вот и помалкивай в тряпочку! Сделай в жизни хоть одно доброе дело! Эгоистка!

Отчим поддакивал ему через каждое слово, мама закатывала глаза, демонстрируя безразличие. Она давно считала, что с Дашкой просто бессмысленно разговаривать.

Не первый раз семейные посиделки закончились скандалом и слезами. Не первый раз Дашка поклялась, что ноги ее не будет в этом доме.

Но в тот вечер с ее стороны было глупо уходить просто так, это она только потом поняла. Будь Дашка попрактичней, поспокойней, она бы продумала план побега от начала до конца и обязательно воспользовалась бы той семейной встречей. Будь она актрисой — изобразила бы утомленное согласие и сделала бы вид, что пошла на попятную. Ее бы окружили любовью и лаской, забыли бы о прошлых обидах и взахлеб принялись бы строить планы, а она, усыпив бдительность домочадцев, взяла бы у отчима денег и устроилась бы в столице хотя бы с минимальным комфортом. Не пришлось бы у папы забирать последние копейки, которые он тщательно откладывал на опохмел.

Отца Дашка жалела всегда — совсем крохой, которую он возил на плечах и которой, заливаясь пьяными слезами, жаловался на свою жизнь; первоклашкой, когда вместо домашнего задания готовила ему нехитрый обед, потому что мама отказывалась кормить «этого алкаша»; подростком, когда узнала о разводе родителей. Мать все-таки исполнила свою давнюю угрозу и собралась замуж за другого — тихого, работящего дядю с ранними залысинами и изрытым фурункулами лицом. Почему-то именно фурункулы привели Дашку в негодование. Невозможно было представить, что этот человек каждый день будет мелькать у нее перед носом, — садиться с ней за один стол, учить жизни. Смотреть на него было невыносимо, и Даша не стала дожидаться переезда дяди Коли в их квартиру и объявила, что будет жить с отцом в комнате на общей кухне, которая досталась ему после раздела имущества. Димка, в то время уже взрослый парень, вернувшийся из армии, остался с матерью. Дашку никто не отговаривал и не удерживал. Мать только бросила мимоходом: «Ты всегда была папенькиной дочкой».

А папенька между тем пил все больше. Дашке каким-то образом удавалось сводить концы с концами, поддерживать чистоту и порядок в комнате, вкусно готовить. Соседи по коммуналке жалостливо смотрели ей вслед, одноклассники называли ее монашкой, одноклассницы презрительно поджимали губы при ее появлении. Дашка никогда не задумывалась над этими явлениями, она существовала в своем замкнутом мирке между кастрюлями и тазами, папиной раскладушкой и своим продавленным диваном, аккуратно залатанными колготками и выцветшим пальто, зеленым луком на подоконнике и пустыми бутылками из-под водки. Визиты к матери, на которых настоял Димка, она переносила с трудом. Там делали вид, что живут большой, крепкой семьей, разлученной на время в силу каких-то неведанных обстоятельств. Там чинно усаживались за стол с накрахмаленной скатертью, мерно постукивали ножами и вилками, сдержанно шутили, а потом перебирались на кухню пить чай и задавать вопросы. Эти вопросы Дашка ненавидела. «Как дела, детка?» — спрашивал дядя Коля, попыхивая сигаретой. «Как учеба?» — с преувеличенным беспокойством интересовалась мать. «Как на личном фронте?» — хихикал Димка. Невинные фразы приводили Дашку в бешенство, и каждый раз она давала себе зарок не появляться больше в этом доме, где ее встречали ласково, но провожали — с искренним облегчением. Она понимала, что не нужна здесь никому, но почему-то в назначенный день снова заходила в родной двор, кивала знакомым, звонила в дверь, имея собственные ключи.

Из-за этой ее нерешительности все и случилось. Дашка продолжала общаться с матерью и ее новым мужем, и однажды он вполне по-дружески, ненавязчиво попросил завезти к нему в офис какие-то документы. Мол, ключи у тебя есть, Димка в университете, мама работает, а бумаги нужны срочно. Даша вежливо пояснила, что только что вернулась из школы, замочила белье и на улицу ей выйти совершенно не в чем. Это было правдой, и это бы ее спасло. Но рядом с Дашкой, дожидаясь своей очереди позвонить, сидела ее соседка по коммуналке — двадцатилетняя разбитная деваха, недавно въехавшая в квартиру.