Эми Хармон - Песнь Давида

– Я выгляжу глупо? – спросила Милли. – У меня не получается?

– Амелия, о чем ты говоришь? – ответил женский голос, и я узнал Робин. У нее был немного сельский говор, характерный для большинства американок, живущих в долинах. Я его просто ненавидел, но сама Робин казалась довольно милой.

– У тебя все получается! И несколько раз в неделю, раз уж на то пошло.

– Но я еще ни разу не пробовала исполнить это движение. Я не знаю, как мое тело выглядит со стороны. Мне кажется, что я все делаю правильно, но… – голос Милли сошел на нет.

Преисполнившись любопытства, я выглянул из-за угла. Амелия стояла ко мне лицом, прислоняясь к высокому пилону. Она была босой, в маленьких черных шортах «Команды Тага», с хвостиком на макушке. К счастью, Робин стояла ко мне спиной. Я наблюдал, как она берет Милли за запястья и тянет вперед.

Робин начала водить руками Милли по своему телу, позволяя той почувствовать мягкость ее талии, изгибы круглого живота и бедер.

– Ко мне уже много месяцев никто так не прикасался. Позорище, – сухо сказала Робин, отпуская руки Милли, и я улыбнулся, проникаясь к ней симпатией.

– Теперь потрогай свое тело, Амелия, – приказала Робин, отходя на шаг.

Амелия послушалась, водя руками по груди, плоскому животу и мягкому изгибу бедер. Затем взяла себя за зад и прыснула.

– Я не трогала твою, Робин, подойди ближе.

– Ха-ха. Держи себя в руках, извращенка, – посмеялась та. – Должны же быть какие-то границы. Но ты чувствуешь разницу? Я пухлая, ты фигуристая. Я мягкая, ты стройная. Ты выглядишь так же, как себя чувствуешь, Амелия. У тебя роскошное тело. И когда ты танцуешь, независимо от того, какое движение ты исполняешь, если оно кажется правильным, гарантирую, оно и выглядит правильно.

Робин получила от меня еще одно очко в свою пользу.

– Правда? – спросила Милли.

– Правда.

Амелия пару раз покружилась на пилоне, почти подсознательно, ее хвостик закачался, когда она залезла наверх, исполняя идеальную разножку, а затем обвила ногами шест и повисла головой вниз. Стоило признать, висела она куда грациознее Генри. Амелия нащупала пол над своей головой и отпустила пилон, опуская ноги одну за другой и возвращаясь в стоячее положение с такой легкостью, словно могла исполнить этот трюк даже во сне.

– Хотела бы я прикоснуться так к Тагу. Чтобы в этой просьбе не было ничего странного. В смысле, я изучила его улыбку… но мне хотелось бы изучить все остальное, – выпалила Милли, будто признаваясь в чем-то, что давно накапливалось в ней.

Я прикусил язык, гадая, как, черт возьми, мне выпутаться из этой ситуации, не опозорив всех причастных.

– Амелия! Ах ты шалунья! – засмеялась Робин.

– Я не специально. Я знаю, что у него сильные руки. Знаю, что у него ямочки на щеках и выемка на подбородке. Знаю, что у него немного кривоватый нос. Знаю, что у него твердое тело и мягкие губы. И знаю, что у него крупные, мозолистые ладони.

– Хватит! А то я одновременно завожусь и впадаю в депрессию, – простонала Робин. – Амелия… мне кажется, Таг Таггерт из тех мужчин, которые падки на женщин. Во множественном числе, понимаешь? А ты красавица – ясное дело, ты ему нравишься. Но… он не тот, кто сделает тебя счастливой надолго.

– Нет, – Амелия покачала головой, отвергая мнение Робин обо мне, хотя она попала в яблочко. – Нет, он не так прост. Таг особенный, и с ним я чувствую себя особенной. Иногда мне кажется, что между нами что-то есть. Я чувствую это в своей груди, когда не могу перевести дыхание в его присутствии. Чувствую в своем животе, когда он весь сжимается при звуке моего имени из уст Тага. В основном я это чувствую, когда Таг говорит с Генри. Он ласковый и милый. – Милли пожала плечами: – Но временами я думаю, что он просто из тех, кто любит заботиться о других, а мы с Генри… нуждаемся в заботе.

Мы стояли в двадцати шагах друг от друга, но Милли понятия не имела, что я скрываюсь в затененном углу длинного подвала и подслушиваю, как она признается в своих чувствах ко мне. Я подумывал прокрасться обратно наверх, но ступеньки были старыми и наверняка бы заскрипели, как суставы старика. Я разрывался между желанием узнать секреты Милли и желанием спрятаться от них.

– Интересно, нравится ли ему прикасаться ко мне, как мне к нему? – задумчиво произнесла Милли. – Я хотела бы, чтобы он ко мне прикоснулся. Но чтобы при этом я действительно ему нравилась, и не только красивые части. Вся я. Незрячие глаза, шишковатые колени, большие уши, заостренный подбородок. Чтобы, когда он прикасался ко мне, а я к нему, это было чудесно, а не странно.

Больше всего на свете мне хотелось, чтобы Робин не стояла между нами в этот момент. Я хотел подойти, обвить Милли руками, поцеловать этот заостренный подбородок и нашептывать ей на ухо (уши у нее действительно были большими, как я заметил после ее слов) заверения. Я снова нырнул за угол и сел на нижнюю ступеньку, уткнувшись головой в руки.

Милли изливала свою душу, а мне повезло – или не повезло – это услышать. Мне повезло, потому что Амелия Андерсон влюбилась в меня. И не повезло, потому что я не мог притворяться, что не знаю этого. Я отказался прислушаться к Моисею, когда он прижал меня к стенке в субботу. Я отказался думать о поцелуе в ванной или о черте, которую я уже пересек, когда уложил Милли на ее белое одеяло, ныне видевшееся мне во снах.

Но слушая, как Милли проговаривала все это вслух, я больше не мог игнорировать ситуацию. Не мог делать вид, что у меня еще есть время, чтобы принять решение. Время вышло, пора делать выбор.

Я не раздумывал над своими чувствами. Чувствами, которые появились с первого дня. С первого дня . Я увидел ее в темноте, стоящую как пастушка, ловящую снежинки языком, и почувствовал, как что-то изменилось. Спустя три дня я всмотрелся в ее лицо и почувствовал оду в своей груди – чувство, которое еще не вызывала ни одна женщина. И тогда я понял. С того дня я начал говорить, чувствовать, делать то, чего никогда не делал. Милли стала моим любимым видом, любимым запахом, любимым вкусом, любимым звуком. Любимой. Но проблема заключалась не в этом.

А во мне.

Милли сказала об этом в ночь, когда я смыл кровь с ее кожи и назвал ее глупышкой. Глупышкой Милли. Она далеко не глупая. Милли понимала, что к чему, и ждала, когда я решу, хватит ли мне мужества любить слепую.

Целовать слепую – непростительный грех, как она сказала, подразнивая меня. Но это не так. Целовать и любить слепую не непростительно. А вот любить ее и подвести… вот это для меня непростительно. И тут у меня и возникали проблемы.

Милли снова включила музыку, но на сей раз мелодия была медленной и грустной – под такую песню не танцуют, ее просто слушают. Это была «Дочь трубача» Дэмьена Райса, и мне стало приятно, что Милли тоже ее знает. От этого во мне затеплилась надежда, что, возможно, раз мы любим одну музыку, то наши сердца подходят друг другу. Я встал, радуясь, что музыка заглушит мой шум, но не успел я сделать и шага, как за угол зашла Робин.